Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Павлищева Наталья Павловна

Воротники молчаливо и оценивающе взирали на въезжавший в ворота поезд, благословения Варфоломея словно и не приметили, на расспросы крестьян не отвечали. Только один из них, казавшийся немного старше и могучее своих товарищей, преградил дорогу Васильку и беспрекословно сказал:

– Зван ты к князю! Поспешай, не медля!

В детстве Василько редко бывал в Кремле. Остерегался бывать там, где жили сильные и нарочитые, которыми его то и дело пугали взрослые и которых они побаивались сами. Он до сих пор помнил, с каким трепетом смотрел на красный двор княжеского наместника. Казался тот двор великим, дивно украшенным; думалось, что живут там люди благочестивые, таится сила преславная и премудрая, все грехи примечающая, зло наказующая, страх нагнетающая.

Ныне на том красном дворе жил не наместник, а сам князь московский Владимир Юрьевич, младший сын великого князя Юрия. Но уже не смутит Василька княжеский двор своим величием – пообтерся он, доподлинно ведает, что в нем живут такие же люди, как и на посаде, и властвуют те же нравы; только зависть, сребролюбие и злоба осели на том дворе настолько прочно, что не развеять их буйными ветрами.

Василько изумился: не успел толком отъехать от ворот, как впереди показался храм Рождества, а подле него – княжеский двор. После твердынь Владимира Кремль показался настолько мал (сто сажень не отъехал от Боровицких ворот, как уже Маковица показалась), что невольно заныло сердце.

Вначале княжеское подворье напомнило ему великокняжеский двор во Владимире. Может, это ночь и падающий снег укрупнили и размножили постройки. Но любопытство быстро покинуло Василька. Ему поневоле передалось ощущаемое здесь во всем скорбное ожидание осады.

Несмотря на глубокую ночь, на дворе было многолюдно. Перед высоким резным крыльцом застыли запряженные возки, слышалось частое и гулкое дверное хлопание, топанье ног по дощатому настилу крыльца и возбужденные голоса. В глубине двора, у длинного приземистого сруба, горел костер, подле которого грелись люди.

Василько еще у ворот спешился и передал Буя сопровождавшему его Пургасу. По мере того как Василько шел к крыльцу, он все больше ощущал беспокойство и усталость.

Кремль и все находившиеся в нем люди испытывали то же состояние, которое испытывает человек в последнюю ноченьку перед казнью. Несмотря на истому и изнеможение от голодного сидения взаперти, измученное, задерганное сознание потрясает истина: завтра его в животе не станет; и гаснет призрачная, но тщательно лелеянная надежда, что происходящее есть чья-то бесовская игра и люди одумаются, поругают, постегают маленько, а затем сжалятся да простят; и хочется молить Господа, чтобы эта последняя ночь тянулась бесконечно долго, и вместе с тем подсознательно торопишь расправу, повинуясь неясному, но зовущему желанию испить общую для всех смертную чашу.

Неразговорчивый челядин, высокий и худой, как одинокая сосна, вел Василька по бесчисленным лестницам, переходам, горницам и светлицам княжеских хором. Шаг у него был скорый, широкий, и Василько едва поспевал за ним. «Здесь свод низок, пригнись!» – предупредил он и, распахнув дверь, исчез в проеме. Василько пригнулся и направился за челядином.

Он оказался в просторной, светлой и натопленной палате со сводами. От яркого и навязчивого света множества светильников невольно зажмурился; лишь спустя некоторое время смог различить сидевших на лавках, стоявших вдоль боковых стен мужей и у противоположной стены – ступенчатый трон, на котором сидел юноша в меховой шапке и в парчовой с отложным воротником свитке. Своды были расписаны травчатым узором, да так причудливо, что Васильку показалось, будто те завивающиеся травы вот-вот вопьются в него своими зелеными гибкими отростками.

На покрытых сукном лавках восседали как-то без привычного раболепия сильные града сего. Василько отметил яркую красоту и тяжесть их одеяния, а также то, что по одну сторону палаты сидели именитые, пожившие и нагрешившие на белом свете, а по другую – почти безусые молодцы либо его однолетки. Старая городская знать так и не перемешалась с молодой дружиной, прибывшей вместе с князем из стольного града.

Княжича Владимира Василько узнал сразу. Сколько раз во городе да во Владимире он наблюдал за его детскими шалостями, стоял рядом с ним в церкви, а один раз даже усадил княжича на Буя и покатал по двору.

Князь повзрослел, вытянулся, лик его утратил округлость. Но было в нем еще много юношеского: нежное, без морщин и шрамов, безусое лицо, хрупкие и тонкие, еще не познавшие как следует тяжесть меча руки.

Узнал Василько и стоявшего подле трона приземистого, бородатого и дородного мужа с выпученными темными очами. В прошлом это был угрюмый, вечно озабоченный княжий слуга, не отличавшийся на ратях, но и не показывающий тыл перед неприятелем, с которым Василько если не дружил, то и не пребывал в размирье, а когда ему было суждено стать пестуном юного княжича Владимира, не позавидовал, даже решил, что это единственный путь к большой свободе для недалекого, но усердного Филиппа, прозванного затем Нянок. Ныне Филипп сидел первым воеводой на Москве, в его руках находится немилостивая судьба Василька.

– Кланяйся, Василько! – строго указал Филипп.

Василько снял шелом, поклонился князю, коснувшись рукой пола. Ему было не по себе оттого, что находившиеся в палате мужи разом уставились на него. Иные перешептывались, и его обостренный слух улавливал отдельные слова: «Татары… Великий князь… Опала…» Из угла, где сидели молодшие слуги, послышался приглушенный смешок. Княжич молчал; Василько приметил, как слегка подрагивали его колени.

– Князь гневается на тебя! Почему долго не шел? – грозно рек Филипп.

«Сейчас браниться будут», – затосковал Василько и в который раз потужил, что пошел на поводу у крестьян. Он хотел слукавить, пожаловаться на неподатливость и неповоротливость крестьян, но мысль о том, что он будет оправдываться перед Филиппом, которого во Владимире считал ниже себя, помрачила разум.

– Больно не хотелось с белым светом расставаться! Подавят нас здесь татары, как пчел в дупле, – признался он, чувствуя, как с каждым произнесенным словом из тела вылетает живой дух.

На мгновение и княжич, и Филипп, и пришлая дружинушка, и туземные бояре призадумались.

Бояре опасались осады, но было жутко ослушаться наказа великого князя Юрия: «А Москву оборонять не щадя животов своих!», подвергнуться поруганию черни, которая зорко и ревниво следила за сильными: «А нет ли у лукавых бояр крамольных помыслов? Не захотят ли они бежать из Москвы, оставив нас наедине с татарами?» Пробовал было Ерофей Тонильевич тайно бежать из града, но был мизинными людьми пойман, бит и брошен воеводой Филиппом в поруб. Нет, некуда деваться. Может, смилуется Господь и отведет поганых от Москвы! Недаром какой день христиане молятся о победе суздальского преславного воинства. И когда уже улеглись последние сомнения, этот худородный Василько опять посеял душевную смуту.