Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Он, полуобернувшись, показал рукой на середину двора. Там холопы выкатывали и выносили из погребов пузатые бочонки, длинные и узкогорлые корчаги. И бочонки, и корчаги ставили перед высоким и резным крыльцом господских хором.
Поначалу этот странный зов смутил христиан. Бывшие подле ворот люди попятились; мол, лучше уйти от греха подальше. Федор продолжал громогласно источать призыв. Подле него стали собираться осажденные. Они поглядывали то на середину двора, то на приглашающего мужа, то на купол храма и перешептывались.
Побагровевший от натуги Федор схватил ближайшего крестьянина за шиворот овчины и толкнул в ворота. Крестьянин, по инерции сделав несколько шагов, потерял равновесие и упал. Он быстро поднялся и уже было подался со двора, как тут взгляд его упал на одного из холопов Федора, который, присев на колени, пил из корчаги вино. Крестьянин поколебался, но затем резко махнул рукой и поспешил к бочонкам и корчагам. Приложившись к корчаге, он довольно провел рукой по усам и, поворотившись в сторону толпившихся у ворот товарищей, крикнул:
– Козьма, Сорока! Идите сюда! Здесь вина, меда…
Сначала несколько человек прошли во двор, и чем ближе они были к вину и меду, тем быстрее становился их шаг. Вслед им люди уже побежали к крыльцу, едва не столкнув ухмыляющегося Федора.
«Пойти ли мне?» – размышлял Василько, привлеченный многолюдьем и криками Федора. Хотелось залить кручину хмелем, требовал услаждения сохранившийся после беспробудного пьянства в селе муторный осадок, но он не решался войти во двор из-за боязни быть замеченным.
Питухов перед крыльцом становилось все больше, они уже закрыли от Василька бочонки и корчаги. «Будет что будет!» – решился он, собираясь отнюдь не упиваться, а только немного испробовать заморского вина. Осмотрелся. Будто знакомых лиц не заметил. Это придало ему смелости.
Василько прошел к воротам, держась тына. В воротах сжался, сгорбился и бросился к питухам с такой отчаянной решимостью, с какой обычно нырял в непрогретую воду. У бочонков и корчаг уже не осталось свободного места. Мелькали разгоряченные и злые лица, сермяги и овчины, сапоги и лапти; плыл перед очами вдавленный в землю, хоженый и пачканный медовыми подтеками снег, валялись на боку порожние бочонки и побитые корчаги. От людей, снега, бочонков и корчаг несло хмельным, сладковато-приторным духом.
Если поначалу Василько еще тешил себя желанием только испробовать дармовых питий, то теперь, увлеченный общим порывом, он ни о чем не думал, кроме того, как бы не отстать от питухов и поболее выпить меда. Он как бы сросся с этими безрассудными и увлеченными людьми; так же исступленно пробивался к питию, взгляд его стал таким же лихорадочным и нетерпеливым, как у последнего шпыня. Он кого-то толкнул, кому-то пригрозил, ударил наступившего ему на ногу посадского.
Запомнились: розовощекий молодец в распахнутом кожухе, бережно державший в руках шапку, из которой, словно из дырявого кувшина, лился мед; опрокинутый бочонок с выбитой крышкой; старик, хватавший пригоршнями пропитанный вином и медом снег и с жадной поспешностью заглатывавший его беззубым впалым ртом; насмешливо глазевшие на питухов дворовые Федора.
Василько отбросил стоявшего перед ним долговязого посадского, уронил рукавицы, руками почерпнул из накренившегося бочонка мед и стал что есть мочи втягивать в себя быстро убывавшую жидкость.
– А ну, прочь со двора! – раздался поблизости властный окрик.
– Прочь, псы шелудивые! – вторил ему другой, такой же повелительный и грубый. Василько поднял голову и оцепенел. Он увидел, как над поникшей и суетной толпой высятся всадники в заиндевелых бронях. Они часто размахивали согнутыми руками, в которых держали плети.
– Я тебе покажу меды стоялые! – насмешливо и зло пригрозил ближайший к Васильку ратник. Он несколько раз ударил плетью жевавшего снег старика. Тот слабо вскрикнул, схватился за голову, как-то круто согнулся, упал на бок и затих.
– Забили, христиане! Забили! – заголосил кто-то.
– Бежим, братцы! – отозвался стоявший вблизи Василька питух.
Питухи, побросав бочонки и корчаги, кинулись к воротам. Василька толкнули, и он упал на колени. Тотчас поднялся и, увидев, что в воротах образовалась толчея и над жавшимися питухами нависли гибкие плети всадников, забежал за угол хором, затаился.
Всадники были людьми воеводы Филиппа. Василько видел их утром, когда вместе с воеводой объезжал Кремль и посад. «Заметили или нет?» – волновался он. Остерегаясь, выглянул из-за угла. Старик лежал без движения на боку. Чуть поодаль от него сидел на снегу еще один питух. Он закрыл лицо ладонями и, раскачиваясь взад и вперед, громко стонал. Хозяина двора, Федора, уже повязали. Он с пьяным упорством старался зубами разорвать пеленавшие его путы, багровея от натуги, тянул могучую бычью шею вперед и вниз. Василько приметил, что концы пут держали два всадника. Они равнодушно посматривали, как их товарищи разгоняли скопившихся в воротах питухов. Но как только пространство в воротах освободилось, раздался пронзительный свист – всадники тронули коней, и путы мгновенно натянулись. Федора, стоявшего боком к всадникам, тут же развернуло к ним спиной. Он подался вперед, на его лице отразилась борьба с непомерной животной силой. На какой-то миг он сдерживал ее напор, но затем голова его резко откинулась, тело обмякло, наклонилось к земле. «Собаки!!» – успел выкрикнуть Федор. Он тяжело упал на спину и поволочился по снегу.
Василько кинулся бежать. Обогнул хоромы, через заднюю калитку покинул двор и понесся по узкому, огороженному по сторонам непролазными тынами проулку. Остановился только тогда, когда проулок перегородил чей-то сруб. До его слуха доносились приглушенные голоса со стороны Маковицы и беспрерывный и нудный лай собаки.
Он посмотрел на руки. Ладони были липки и пахли медом. Василько стал натирать их снегом, вскоре пальцы покраснели и набухли. Но он все тер и тер, словно пытался поскорее очиститься от пережитого позора. Только когда пальцы заломило от боли, он расстегнул петли тулупа и просунул ладони под мышки.
«Рукавицы потерял, старая тетеря! Оставил на проклятущем Федоровом дворе», – внутренне подосадовал он и стал припоминать, было ли клеймо на рукавицах. Будто бы не было. А жаль рукавиц, легких и теплых, сшитых из заморского сукна.
День угасал, мрачнел воздух, крепчал мороз. Василько был один в этом глухом проулке, а впереди – бесконечная ночь, боль, кровь и погибель. Странно было у него на душе: белый свет опротивел, но смерть пугала.
Он позавидовал отшельникам, которые сейчас познают Христову истину в уединении, в каком-нибудь медвежьем углу. Вот кто крепко отгородился от злобы, силы, корысти. Им и татары нипочем. Трясется он, кручинятся христиане, а отшельник сидит себе в затерянной среди вековых лесов клети, жжет огни, молится. Отрекшись от мира, он познал спокойствие; душа его свободна от черных помыслов, нет над ним князей и бояр, и счастлив он поболее всесильного владыки.