Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
– Страшно мне! Страшно! Быть нам побитыми! Видела я сон, что лежишь ты убиенный, а вокруг огни горят. А нам без тебя жизни не будет…
– Богу молись, – оборвал ее Филипп. Он поморщился: только что произнесенные им слова показались бездушными.
– Страшно мне! – воскликнула Верхуслава. – Все чудится кровавое ненастье, и нет тебя со мной, некому душу открыть. Если обо мне забыл, о чадах подумай!
– Богу молись! – громче сказал Филипп. – Не оставит он нас, сирых. Слышала: явились к одному чернецу святые Борис да Глеб! А о себе и чадах не тужи, я о том помыслю… Устал я от трудов непомерных, спать хочу. А ты помолись за меня. – Он молвил последние слова нежнее.
Не обратив внимания на то, что тень недовольства пробежала по лицу жены, он слегка подтолкнул ее в плечо, давал понять, что беседа закончена. Она послушно отстранилась от него и, глядя печально, перекрестила мужа.
Филипп вошел в опочивальню и позвал Кощея. Кощей, высокий и бледный юноша с сонными очами, помог Филиппу раздеться.
– Иди! – нетерпеливо и устало сказал ему Филипп, присаживаясь на широкую, застланную медвежьей шкурой лавку. Хотелось немедля улечься и сомкнуть отяжелевшие веки, но он умышленно противился сну. Находил удовольствие в предвкушении долгожданного забытья, мечтая, каким крепким, сладким и длительным будет сон.
Ему показалось, что он только что прикрыл очи и заснул, как кто-то потряс его за плечо, сначала робко, а затем все решительней и сильней. Филипп принялся бессвязно роптать. Но назойливое подергивание плеча не прекращалось, и до его разнеженного слуха все явственней доходил торопливый и взволнованный голос:
– Проснись, господине!
Филипп с трудом открыл очи и наказал хриплым недовольным голосом:
– Зажги свечи!
Кощей зажег свечи, и опочивальня осветилась неровным, тусклым светом. Филипп вытер потное лицо и сел на лавку. Над ним склонился Вышата.
Был Вышата в одном лице и ключник, и дворский, и главный оберегатель воеводы и его именьица. Сколько помнит себя Филипп, столько подле него терся Вышата. Вначале проворный непоседа, руки в цыпках, нос и губы обветрены, зеленоватые глазки так и бегают по сторонам, высматривают, где бы найти съестное, как бы сотворить великие шкоды; затем помнит раздавшегося вширь и ввысь молодца, покорно ломавшего к месту и не к месту шапку; и вот уже перед ним стоит сутуловатый матерый мужик с округлившимся и отяжелевшим лицом и тронутой сединой густой бородой.
– Почто явился без зова? – набросился Филипп на Вышату. Вышата покорно склонил голову, но ухмылку спрятал в пышных усах. Он знал, что Филиппу нужно излить гнев; выругавшись, он поостынет, и тогда сказывай ему любые речи.
Так и есть, Филипп задумался, будто спрашивая себя: «А всю ли я досаду выплеснул на Вышату?», затем озабоченно спросил:
– Али татары объявились?
Хотя в опочивальне не было более никого (Кощей вышел вон), Вышата зашептал на ухо Филиппу:
– Шатание учинилось в людях. Вчера Федор, сын Ярослава, выставил на дворе мед и зелено вино, да принялся черных людишек спаивать. Ребята мои того Федора повязали, а питухов со двора выбили. Что прикажешь делать с этим Федором?
– В поруб его! – наказал Филипп. Он покручинился, что Вышата потревожил ради такого пустячного дела, но гневаться не стал, только подумал, что не дано ему более понежиться. Он вновь ощутил на своих плечах неимоверную тяжесть, и нервный зуд вновь стал терзать душу.
– От сторожи нет вестей? – спросил Филипп.
– В обеденную пору от сторожей гонец прискакал…
– Я про то знаю, – прервал Вышату Филипп.
Вышата осмотрел опочивальню. Он даже пытался, вывернув шею, заглянуть себе за спину и оттого покраснел от натуги.
– Боярин Акиндин да Гаврило Иванович подбивают князя бежать из Москвы, – одним духом выпалил он.
– Кто о том поведал? – Филипп встрепенулся и схватил холопа за руку.
– Евсейка Кривой.
– А князь?
– Князь бежать не захотел.
Филипп одобрительно кивнул головой, а про себя подумал: «Коли Акиндин с Гаврилкой собрались бежать, то побегут и без князя».
– Еще, господин, некая весть: среди питухов и шпыней, что лакали на дворе Федора мед, видели Василька. Сказывают про него, что он мало о Москве радеет. Как ушел после обеда с прясла, так до полуночи не объявлялся на стене. Боюсь я, как бы не сговорились с ним Акиндин да Гаврила.
– Дивлюсь я на тебя. Поседел уже, а ума не набрался. С Васильком теперь ни один боярин в думе ходить не будет. Татарина боятся, а великого князя – поболее. Что видели Василька среди питухов, то для меня не ново. Василько смел и дерзок с мордвой был, а татар загодя испугался. Ну да ладно, и такой сгодится, на безрыбье и рак рыба. Ты Василька из головы выбрось! Поезжай тотчас за Акиндиным и Гаврилкой.
– Куда их? – спросил Вышата, заметно волнуясь.
– Нечто не знаешь? – лукаво прищурившись, сказал Филипп.
– Боязно.
– Дурак!.. Помоги лучше одеться.
Глава 45
Под утро разбушевалась метель. Она сыпала снега на притихший, заждавшийся недругов город, билась о стены тугим обжигающим ветром, вызывала кого-то на смертный бой, а то жалобно, будто потрясенная от горя мать, причитала по русской земле, ее сыновьям и дочерям.
В середь непогодья учинился в Кремле шум немал. Он всколыхнул засыпанный город, повис над утонувшими в сугробах улочками, просыпающейся Маковицей и затем стал медленно затихать. Поутру все только и говорили о приключившейся замятие.
Дрон, Копыто и иные крестьяне еще затемно принялись разметывать тын. Тын огораживал осадный двор загородного монастыря и так близко подступал к крепостной стене, что Василько повелел его снести. «Как полезут на приступ татары, так будет нам от этого тына теснота великая и препоны многие», – рассуждал Василько.
Работающим досаждали морозец и монахи, но особенно мерзлая земля. Крестьяне разложили подле тына костры, отогревали землю. Костры стали испускать такой дым и чад, что нельзя было видеть стены. Монахи заголосили, запричитали и стали угрожать, что призовут воеводу. И впрямь, вскоре наехал Вышага, который принялся бранить крестьян, отходил плеткой Карпа, наказал погасить костры, а менее чем наполовину разметанный тын оставить в покое.