Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
– Молви! – сказал Филипп.
«Что молвить-то?» – подумал Василько, растерянно водя головой. Он только раскрыл рот, чтобы сказать первые пришедшие на ум слова, и тут же замер, увидев, что Филипп смотрит на Воробья. Воробей стоял, заложив руки за спину, и выжидающе молчал, как бы давая понять и вольной позой, и своим молчанием, что будет говорить не с поспешной угодливостью, а так, как приучен, или распалялся Воробей, разжигал в душе гнев и ждал, когда тот гнев придаст ему больше решимости. Вот он покраснел, нервно задергал губами – Васильку показалось, что не закрытые шапкой седые волосы боярина вздыбились.
– А ведомо ли тебе, воевода, какие злые дела творит Васька? – вскричал Воробей так сердито, будто не воеводе говорил, а своему обельному холопу. И его тон, более чем слова, напугал Василька. – Не иначе, как татарам доброхотствует! Да он куплен татарами еще прошлым летом! – распалялся Воробей, показывая рукой на грудь Василька. – Посмотри, надежа-воевода, какие пакости содеял в Москве Васька: костры палит великие, помышляя стены поджечь, князю не радеет, стены не укрепляет, а ходит по граду, словно медведь-шатун, да смотрит, где бы меду и пива испить.
Василько хотел перебить Воробья и поведать всем, что боярин – его недруг и потому творит лжу, но от волнения не мог вымолвить и слова. С подергивающихся, непослушных губ срывались только приглушенные неясные звуки, тотчас заглушаемые злобными наветами Воробья. Лишь когда Воробей поведал о поколотом Васильком крестьянине Волке, он выкрикнул:
– Не было этого! Наговоры!
Воробей не дал Васильку более молвить слово:
– Крамолу пресечь надобно, показнить Ваську! А то идет по Москве слух: Васька татарам град передать замыслил, – Воробей перешел на хрип; казалось, его напрягшиеся и резко обозначившиеся на дряблой шее жилы сейчас лопнут и Воробей истечет кровью и задохнется в злобе. Он кашлянул раз-другой, перевел дыхание и уже совсем мирно добавил: – Послушай, надежа-воевода, силу московскую! Мы худого совета не дадим. А если ослушаешься, Бог тебе судья!
«Зачем он хочет погубить меня? Ведь я же не стал убивать его сына», – изумленно думал Василько. И тут, словно для того, чтобы вконец смутить его, бояре дружно принялись поддакивать Воробью:
– Воистину доброхотствует Василько татарам!.. Верно Воробей речет, любы нам его речи!.. Казнить Василька нужно! Пусть другим будет неповадно пьянствовать! Акиндина да Гаврилу за малую вину казни предали, а перед Васькой распинаемся!.. Гуляет да бражничает только!
«За что вы меня так? Чем же я обидел вас?» – спрашивал бояр ошалевший взгляд Василька. Как ему сейчас хотелось услышать утешение, увидеть хоть на одном лице сострадание. Он бы тогда немного успокоился и поведал, какие помыслы правят сейчас Воробьем. Но немилосердны бояре, а молодшие дружинники воеводы равнодушны; и ведь не подумают молодцы, что их вот так же могут очернить без вины; и воевода смотрит исподлобья.
Филипп размышлял, как ему быть. Слова Воробья не были для него новы: через Анания он ведал каждый шаг Василька. Он не знал лишь об убиении Волка, но сейчас не время печаловаться о смерде. Филиппа пугало дружное и настойчивое требование бояр. Он оказался перед выбором, кого предпочесть: либо Василька – пившего, одичавшего, но все же в ратном деле искусного, либо нарочитых бояр – людных, конных и оружных. Подумав немного, он решил, что ныне не тянет Василько против сильных и славных.
– Быть по-вашему, – согласился Филипп. – Сам вижу, что не больно печалуется о граде Василько.
– Нет! – вскричал Василько и с размаху ударил Воробья. Ябедник деревянным кубарем рухнул на мост. Отпрянул побледневший Филипп, негодующий ропот пробежал по пряслу. Василько потянулся к мечу, но здесь что-то тяжелое и громоздкое обрушилось ему на голову.
Враз все поплыло и закружилось: лица бояр, выступающая над мостом стена, затянутое серыми завивающимися облаками небо. Голоса и звуки ожидавшего осаду града слились в назойливое посвистывание в ушах. И сквозь этот свист и разливающуюся по телу тошнотворную слабость Василько ощутил громкие и частые удары сердца. То, что с ним сейчас делали люди, более не занимало Василька. Они заламывали ему руки за спину, перевязывали запястья крепкими путами, волокли со стены на землю, бросили в сани и повезли на Маковицу. Они лишь мешали ему осмысливать и ощущать постепенно овладевшее им состояние тишины и покоя.
Глава 47
После полудня произошло то, чего так опасались осажденные.
На прясле, которое обороняли крестьяне, было малолюдно. Среди немногих находился Карп. Он смотрел за реку. Если там, куда падал его рассеянный взгляд, произошло бы какое-то движение, то Карп не тотчас заметил его. Он пребывал под впечатлением приключившейся между ним и чернецом ссоры. Карп сам затеял ее и никак не мог успокоиться, потому что повздорил с ним именно чернец, которого он кормил во время осадного сидения. Размирье произошло из-за того, что Карп поведал чернецу, будто Василько и впрямь доброхот татарский и потому его нужно непременно показнить.
– Вестимо, продался! – уверенно доказывал Карп. – В осаду садиться не хотел, Волка погубил, заставлял нас без нужды пребывать в тяжких работах…
– Полно нелепицу нести! Ополоумел ты совсем, Карп! – перебил его чернец.
Если бы Карпа попрекнул Дрон или Копыто, то он бы и ухом не повел, но его осадил чернец, которого он считал своим сердечным другом.
– Ты сам пировал с ним, оттого и защищаешь! – вскипел Карп, запамятовав в запале, что он также сидел не один раз за одним столом с Васильком.
Федор покраснел, сжал кулаки и шумно засопел; казалось, еще немного, и он сметет широкой грудью хлипкого Карпа. Карп испугался и принялся совестить чернеца:
– От детей отрывал скудную брашну, дабы насытить твое ненасытное чрево! С женой из-за того сколько бранился!
Федор скрипнул зубами, рыкнул что-то бессвязное и пошел прочь. Карпу стало обидно и одиноко. Чернец был его опорой, мыслился верным защитником, с ним он самого Дрона не боялся, именно через Федора Карп стал своим на Васильковом дворе. Надобен был такой товарищ, особенно в осаде. Теперь же нет с ним чернеца, ушел. Ничего, Карп и без него отсидится. Не впервой… Поклонится кому нужно, найдет, на чье плечо опереться. Хотя бы на Анания… А что, пошепчет с ним наедине, подаст добрый совет, где нужно, льстивое слово молвит, где можно, услугу окажет, глядишь, и подружились. Чернеца же Карп более привечать не будет.
Карп уже мысленно предвкушал свою месть. Сегодня вечером он будет хлебушек ести, пить кисель овсяной, а Федор подле ходить и облизываться. Чтобы сильнее досадить бывшему товарищу, Карп кинет хлеб бродячему псу и посмотрит на чернеца. Чернец тоскливо взглянет на Карпа и уйдет несолоно хлебавши. А коли не уйдет? Если приблизится, помнется с ноги на ногу да попросит прощения? Что тогда? Тогда станет ворчать на чернеца жена, но Карп прикрикнет на нее, затем взглянет в бесстыжие очи Федора и молвит: «Думал, что ты добрый человек, да обознался. Пакостник ты мерзостный, вот ты кто! Иди своей дорогой, пока цел!»