Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Черные думы постепенно оставили Василька. Он ехал без помыслов, бесцельно созерцая дорогу. Внезапно почувствовал, что происходящее сейчас было уже им когда-то пережито. Был такой же зимний проторенный путь по засеченной в лед и прикрытой сугробами реке, был такой же безветренный и пасмурный день, были леса, то вплотную подступавшие к реке, то уходившие в глубь берега, оставляя после себя низмень или горбатившиеся холмы, были и душевная пустота, и обреченность, а за спиной лениво катился санный обоз. Василько усиленно стал вспоминать, когда же случалось такое с ним, но память не открывала ему сокровенных тайн.
– Господин! Господин! – услышал Василько зов Пургаса и поднял голову. Пургас спешился и, стоя
Подле передних саней было многолюдно. Чернеца и Павшу обступили крестьяне. «Не выпускают ли черева из Федора?» – забеспокоился Василько, знавший, как не любят чернеца иные крестьяне, и поскакал к поезду.
Чернец о чем-то увлеченно рассказывал. С уст его не сходила смущенная улыбка. Василько понял, что Федор говорит о своем необычном видении. Крестьяне молча слушали. Только Карп, трогая чернеца за рукав, то и дело повторял:
– Не почудилось ли тебе? Может, это были не святые?
Дрон стоял в стороне от толпы и недоверчиво смотрел на чернеца. Дьячок, высокий и костистый, с плоскими плечами и узкой грудью, направлялся к передним саням, бережно неся в полусогнутых руках икону.
– Посторонись! Видишь, Богоматерь несу, заступницу нашу! – деловито говорил он. Вслед за ним спешил поп, поправляя на ходу рясу. Массивный крест на толстой медной цепи болтался на его животе, задевая острыми углами крестьян. Подойдя к толпе и узнав о причине остановки поезда, он стал растерянно озираться. Заметив, что Дрон, махнув решительно рукой, направился к своим саням, Варфоломей насупился, недобро взъярился на чернеца. Василько подумал, что поп примется обличать Федора во лжи. Но здесь легкая дрожь пробежала по лицу священника. Он поднял руку и торжественно произнес:
– То знамение доброе! Будет нам отныне спасение! – Затем изучающе и будто лукаво осмотрел на крестьян и с надрывом в голосе рек: – Помолимся же миром Господу да святым Борису и Глебу!
Крестьяне разом поснимали колпаки и стали поспешно креститься на икону, которую держал дьячок. Чернец тоже перекрестился и даже запел псалом.
– Что сидишь как пугало? Шапку долой! – услышал Василько чей-то негодующий голос.
«Опять смерды между собой задираются», – решил он и принялся искать глазами старосту, надеясь, что Дрон может успокоить крестьян. И здесь он заметил, что крестьяне смотрят с укором в его сторону, и осознал, что только что именно ему говорили так грубо.
Василько покраснел, скривил рот и сжал кулаки. Крестьяне поджались и сгрудились у передних саней. К ним направлялся Дрон с решительным видом человека, потерявшего терпение. Василько догадался, что сейчас не его время. Он спешился, обнажил голову и перекрестился.
Опять громко и протяжно запел низким голосом чернец. Крестьяне, забыв о Васильке, вновь предались молитве. У Василька злость кипела на крестьян, попа, чернеца и даже весь род человеческий. Была бы уверенность, что он совладает с толпой, вынул бы меч и рассек ее надвое, натрое. Но недоступны сейчас крестьяне, нет сейчас для них господина, а есть предивное и доброе знамение.
Вынужденная заминка окончилась, и по общему согласию поезд тронулся в путь. Толпа подле передних саней поредела, но все шла за дьячком, который продолжал нести икону. Федор, лукавый чернец, гордо следовал за образом. Павша вел лошадь и безотрывно смотрел в спину дьячка, изредка крестясь.
«Что я забыл в этой Москве? Погибель везде можно найти, – в сердцах думал Василько. – А если покинуть крестьян, пока не поздно? Конь резв, пропитание всегда найду, а челядь, рухлядь заново наживу». Он колебался. Так и подмывало пустить вскачь Буя, прибежать в село, переночевать, а поутру отъехать к Савелию, который в осаду не сел. Но удержала от бегства дума о том, что он будет чувствовать, когда отойдут татары. Если татары перебьют крестьян, ему будет тяжело; если крестьяне отсидятся в осаде, срамно станет. Пугали и опустевшее село, и пустота хором. Василько представил, как встретят его хоромы гулким эхом от шагов, давящей тишиной, темными углами и редкими неясными звуками. Так и держался он в голове поезда, проклиная крестьян, татар и эту бесконечную зимнюю дорогу.
До Москвы осталось совсем немного (вышли к излучине Москвы-реки), когда сумерки косматым медведем навалились на землю. И все вокруг покорно помутнело, посинело и застыло в холодной дремоте.
Василько наказал остановить поезд, чтобы подоспели отставшие сани. Пока поджидали, совсем стемнело, подул ветер, поначалу слабо, будто предупреждал о надвигающейся метели, затем рассвирепел, завыл пугающим диким многоголосьем. Со стороны поросших хвоей холмов послышался протяжный и тоскующий волчий вой. Василько приказал зажечь огни и двигаться далее. Сам же не тронулся с места. Мимо него выплывали из мрака понурые лошадиные морды, измученные и напуганные дети жались к матерям, крестьяне охрипшими голосами погоняли скотину, кляли ночь, зиму, непогодь и неведомых ворогов. А то вдруг с саней жалобно заблеет ягненок, либо пробежит, наклонив заиндевелую голову, корова. И казалось, не будет конца этой вереницы из саней, животины и людей. Василько уже чувствовал, как холод терзает его тело. Он пожалел, что надел в дорогу брони – грудь будто опоясал тяжкий ледяной панцирь.
Наконец проехали последние сани, и шедший за ними крестьянин, весь облепленный снегом, прохрипел: «Никого!» Василько просунул в рукав кожуха свободную руку, озябшими пальцами долго застегивал петли кожуха. Поезд спешно двигался к городу; шум, производимый им, отдалялся, смешивался и постепенно растворялся в сердитых завываниях вьюги и волчьего воя.
Василько остался один, и ему стало не по себе. Страшно ему без людей, тянется он к ним, хочет видеть и слышать их, и забывается, что люди нравом круты, на язык остры, злопамятны, кичливы, что еще днем помышлял в сердцах покинуть поезд.
Василько нервно дернул повод и вел Буя, внимательно всматриваясь вперед и по сторонам. Сквозь метель угадывались очертания темневших холмов за Москвой-рекой. На тех холмах стоял двор Воробья, и совсем недавно в нем жила Янка. А сейчас там пусто – недаром осмелели, заиграли свои дикие песни волки.
Глава 39
Как ни притужно было крестьянам от нелегких раздумий, а все же, когда поезд, проехав мимо безжизненных посадских подворий и миновав лижущую Боровицкий холм и затертую льдами Неглинную, полез на гору, все повеселели. Тяжкий вьюжный и студеный путь был позади, а Кремль – вот он, показавшийся в темноте таким неприступным и обширным.
И впрямь стоило облегченно вздохнуть: дошли подобру-поздорову, ни христианина, ни скотинки не потеряв, и отныне есть где отсидеться от каленой стрелы и острой сабли.
Шумную и пеструю дружину Василька впустили в Кремль без препон. Воротники тотчас откликнулись на зов, и окованные, громоздкие створы Боровицких ворот лениво распахнулись.
Воротники показались Васильку существами неземными, вылепленными по одному образу исхитростным кудесником, который, вдохнувши напоследок в них жизнь, наказал им идти в Москву и защищать ее, не щадя живота своего. Все они, как один, были на полголовы выше Василька, тяжки собой, бородаты, в бронях и шеломах, с копьями и мечами. В их суровой непроницаемости и гордой недоступности угадывалось превосходство сытых и сильных людей, знающих себе цену. Они вызвали у Василька невольное почтение к тому, кто повелевает этими богатырями.