Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Волк, слушая чернеца, испытывал зависть. Все у него выходило просто и легко, даже беды были какими-то другими, совсем несравнимыми с его бедами. «Ишь, рыло-то отрастил», – позавидовал Волк, поглядывая на сытое и довольное лицо чернеца.
«Пустомеля, бегает по селам да смущает народец, а мы корми таких», – возмущался про себя Дрон, с трудом подавляя желание осадить чернеца. Он часто поглядывал на крыльцо господских хором, ждал, когда на него выйдет Василько.
– Не ведали мы злосердного умысла игумена, – продолжил чернец. – Игумен только делал вид, что немощен, и через своих соглядатаев все знал о наших потехах. Я, говорит, вывел смутьянов на чистую воду; знайте, говорит, что не будет им прощения. И всех питухов выбил вон из монастыря, и меня тоже выбил. Немало я хаживал по монастырям, но такого злобного и пакостливого игумена не видывал.
Едва чернец закончил свой рассказ, как ударили в колокола. Звон учинился нежданный, бывшие на господском подворье люди переполошились.
– К обедне звонят? – спросил, растерянно озираясь, Пургас.
Чернец покачал головой и молвил, что к обедне звонить рано. Звон был не ленивый и размеренный, а частый и беспокойный; он торопил, тормошил и настораживал. «Может, татары нагрянули?» – одновременно подумали чернец и Пургас. Залаяли потревоженные псы. Чернец кинулся к воротам.
– Евсейка, поехали домой! – крикнул Дрон и поспешил к саням. Он ухватил лошаденку за узды и уже хотел вывести сани со двора, как хватился сына. Его не было на дворе.
Створы ворот стали медленно, со скрипом смыкаться, и когда казалось, они сойдутся, в узкий просвет между ними протиснулся Евсейка. Он с первым звоном незаметно для отца выбежал за ворота, чтобы узнать, из-за чего ударили в колокол. Посмотрел вниз, и там, где летом через речку был перевоз, а сейчас и реку, и берег сравняли льды да сугробы, увидел всадников. Они уже перебрались с реки на берег и поднимались на гору. Евсейке стало не по себе.
Глава 31
Василько проснулся раньше Янки. Он лежал некоторое время с открытыми глазами, удивляясь, что горница, доселе наскучившая своим непоколебимым однообразием, преобразилась, предстала перед ним по-новому, как будто он увидел ее впервые. Василько понимал, что Янка была тому виной, и спрашивал себя: «Неужели я провел такую неповторимую, предивную ночь?»
Он украдкой взглянул на безмятежное лицо спящей рабы. Она лежала на спине, закинув руку за голову, и дышала тихо и спокойно. Василько вспомнил подробности прошедшей ночи и невольно поморщился, потому что был поначалу нетерпелив, а Янка казалась холодной, бесстрастной, без девичьей стыдливости внимавшей его ласкам. А его будто прорвало: доселе не было с ним такого, никогда ранее он не источал так много и так горячо ласковых и нежных слов. Но мелкие досады забывались при воспоминании о том сладостном мгновении, когда разбуженная его пылкими ласками плоть Янки сбрасывала покров равнодушия, и он ощущал прикосновение ее губ, страстное дыхание, и исчезала незримая преграда, они сливались в одно целое и телом, и душой, и мыслями.
Василько подумал, что как не похожа Янка на остальных женок, но норов у нее все едино бабий: только ночь с ним переспала, а уже захотела его волей завладеть. Она спросила, как он мыслит поступить с полоняниками, и когда он, немало подивившись ее вопросу, ответил, что не ведает, бесстрастно посоветовала:
– Отпустил бы ты их с миром! Не бери греха на душу. Да и крестьяне боятся Воробья. А не хочешь всех отпустить, отпусти одного сына боярина.
Если за любовными утехами Василько не обратил внимания на ее слова, то сейчас, вспомнив о них, возрадовался. Ему подумалось, что Янка печалуется о нем и что отныне они в думах, в заботах и печалях будут едины. Он решил, что прошедший день принес ему перемену, которую так долго ждал, и то, что перемена эта произошла на Рождество, мыслилось, как доброе знамение.
Нежданно-негаданно на колокольне зазвонили. «Впрямь, попишко на пакости горазд: нашел время, когда учинить звон!» – покручинился Василько. Вмиг очарование дивного утра испарилось, и вновь стала воротить душу обыденщина. А звон звучал все настойчивей и сильнее. «Разбудит Янку», – забеспокоился Василько. Так и есть… Василько поклялся того злонравного попа запереть в холодной клети.
Янка открыла очи и некоторое время полусонно, непонимающе смотрела по сторонам, как бы спрашивая: «Где я? И как здесь оказалась? И что было со мной?» Василько, желавший продлить хотя бы немного счастливые мгновения, обнял Янку и привлек ее к себе. Даже заспанная, Янка не потеряла красы; было в ней так много бесхитростного, трогательного, первозданного, что она показалась Васильку еще милее. То была не принаряженная, лукаво заманивающая краса, а подлинная, напоминавшая материнское обаяние.
– Не пугайся, верно, к заутрене пробили, – успокаивал он.
Янка, легко, но настойчиво освобождаясь из его объятий, попросила:
– Пусти, господин! Уже светло на дворе, а у меня печь не топлена.
– Аглая растопит…
– Аглае не можно. У нее молодшее чадо в огневице. Пусти!
– Не пущу! – игриво заупрямился Василько.
– Пусти, лиходей! – с притворной строгостью сказала Янка. – Слышишь, как трезвонят. Как бы тот звон не к заутрене, а к обедне.
Со двора послышались громкие и встревоженные голоса, внизу хлопнули дверью. Василько разжал объятия – Янка по-кошачьи проворно и бесшумно покинула конник и принялась одеваться. Она едва успела облачиться в верхницу и накинуть на голову повой, как в горницу вбежал Пургас.
Он выглядел взволнованным: в расширенных очах тревога, дыхание частое, судорожное. Но, увидев одевающуюся Янку и Василька, возлежавшего на постели, застыл на месте, и его лицо выразило такое страдание, что Васильку стало стыдно и жалко холопа. Он почувствовал себя татем, который сотворил покражу и был тут же пойман с поличным. К его удивлению, Янка не смутилась. Она вела себя так, как будто не заметила переживания Пургаса. Приветливо поздоровалась с ним и сказала:
– Чай, заждались меня? А я у господина была, – Янка говорила так просто и без тени смущения, что Василько поразился; так же спокойно она поклонилась Васильку и спросила: – Дозволь идти в поварню, господин?
– Иди, – произнес Василько и, глядя вслед удаляющейся Янке, подумал: «Откуда такое спокойствие? То ли впрямь она не видит греха в том, что было между нами ночью, то ли умеет прятать стыд? Так и мне поступать нужно». Он нахмурил брови и недовольно спросил Пургаса:
– Что тебе?
– Беда! – выпалил Пургас; холоп, будто испытывая удушье, закатил глаза, глубоко вздохнул и выкрикнул: – Воробей со многими людьми наехал по твою голову!
В этих словах Василько ощутил укор и удовлетворение тем, что именно по его голову наехал Воробей. Он хотел ударить Пургаса, но звуки, продолжавшие проникать в горницу со двора, сорвали его с конника и погнали к волоковому окошку.
Василько рванул в сторону задвижку оконца. В разнеженное лицо ударил студеный порыв ветра и разметал волосы, вспучил на спине сорочку и вызвал озноб. Внизу, на переднем дворе, метались какие-то люди.
– Что же ты молчал, пес? – Василько закричал на холопа. Он с силой закрыл оконце и с помощью Пургаса принялся одеваться.
Василько никак не мог унять бившую его дрожь. Удручал не столько наезд Воробья, сколько осознание, что недруг напал в такой значимый для него день и что его Янке могут причинить лихо. Поэтому Василько не мог тотчас придумать, как сподручней оборониться.