Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
– Доспехи, меч!.. – крикнул он холопу.
Пургас открыл крышку ларя и после шумного сопения и пыхтения извлек из него кольчугу. По мере того как Василько облачался в брони, им овладела привычная на ратях уверенность в своей силе и удаче. Узнав от Пургаса, что кроме челяди на дворе находятся четверо крестьян и чернец, Василько совсем успокоился. Он даже не стал надевать шелом, поручи и поножи, посчитав, что окажет тогда много чести Воробью.
Василько вышел из горницы кованый, грозный, неуязвимый. Половицы под ногами прогибались и поскрипывали более обычного, эхо от шагов гулко разносилось по клети. Он не обращал внимания ни на эхо, ни на скрип половиц, но все помышлял, как бы ему и двор защитить, и людей сохранить в целости.
Нужно было за короткий срок сделать многое. Аглаю и ее чад согнать в поварню, наказать Пургасу, чтобы вышел на сени и оттуда учинил стрельбу из лука, Павше – оседлать Буя и вместе с чернецом подпереть ворота санями, крестьянам – вывести полон из подклета и посадить на снег, перед крыльцом.
Глава 32
Он вышел на крыльцо и увидел толпящихся перед хоромами крестьян. Их вид озадачил Василька. Он уловил страх и сожаление о том, что они оказались в такой недобрый час на горе. Особенно насторожил брошенный исподлобья тяжелый укоряющий взгляд Дрона.
Крестьяне попятились от крыльца. Василько тоскливо помыслил: «Выдадут Воробью!» В ворота громко ударили чем-то тяжелым, тут же из-за тына послышался властный и гневный окрик:
– Открывай ворота! Иначе весь тын разнесем!
Василько, стараясь казаться спокойным, медленно сошел с крыльца, неожиданно для всех нагнулся, схватил пригоршню снега и стал натирать лицо. Внезапно повернулся, ровным, почти равнодушным тоном обратился к находившемуся на крыльце Пургасу:
– Что ты встал как вкопанный? Выводи полоняников из подклета, да перед крыльцом их на колени!
Он несколько раз провел рукой по влажному побагровевшему лицу, смахивая налипшую на брови, усы и бороду снежную зернь с таким видом, словно то, что он сейчас делал, занимало его более, чем наезд Воробья.
В ворота ударили в другой раз. Створы заскрипели, подались вовнутрь – приворотная жердь задергалась, заколебалась, но не обломилась.
– Задумал Воробей нас нечаянно взять, а мы ему не дадимся! – задорно обратился Василько к крестьянам, сгрудившимся в несколько шагах от него; в ворота опять сильно ударили, и Василько, поморщившись и помрачнев, спросил:
– Вы что стоите? Думаете, что Воробей не тронет вас? Думаете, что он не ведает, как вы на братчине его людей сладко потчевали? – и уже другим, властным, не терпящим возражения голосом стал указывать, кому что делать и где находиться: – Федор, живо седлай Буя! А ты, Копыто, вместе с Волком возьмите сани и поставьте их вплотную к воротам! Что смотрите? Сани в конюшне! Где Павша?.. Спит?.. Пьян?!. Иди-ка, добрый молодец, – он показал пальцем на Евсейку, – к Павше, в клеть, да разбуди его. А Аглае скажи, чтобы бежала с чадами в поварню… Что стоишь, Копыто? Али головы своей не жаль? Берегись: Воробей давно на нее зарится. А ну, бегом в конюшню!.. Карп, Карп, зачем к замету жмешься? Бери топор и стереги полон. Что очами захлопал? Топор тебе Федор даст… А ты, Дрон, не мешайся под ногами! Встал посредине двора, словно бык. Коли не желаешь ратиться, прочь со двора!
– Нечто я доброхот Воробья? Заробел, – отозвался Дрон.
– Заробел, иди в поварню, к женкам! – не скрывал раздражения Василько.
В очередной раз в ворота ударили, они вновь задрожали, заскрипели, но более сильно и протяжно, чем прежде.
– А вот и вы, голубчики! – воскликнул Василько, увидев полоняников, которых Пургас выводил из подклета. – Карп, сажай их на колени! Сюда!.. А если будут озорничать, поведай мне. Я им! – Он резко взмахнул правой рукой и, обратившись к Пургасу, продолжил: – Ты, Пургас, оставь полон, бегом на сени да стреляй оттуда по ворогам!.. Что головой завертел? Не помнишь, где лук? А кто помнить должен?.. Ты же его брал, когда в последний раз на зверя ходили!
Ворота продолжали содрогаться от частых ударов. Казалось, что скреплявшая их створы затворная жердь вот-вот затрещит, переломится и в образовавшуюся, быстро расширяющуюся щель устремится толпа, изрытая брань, насилие и погибель.
Из-за тына, заставив пригибаться непривычных до рати крестьян, просвистело несколько стрел. Они с глухим стуком впивались в волнистую темно-серую стену хором. Василько поспешил к воротам. Нужно было заговорить Воробья, дабы получше изготовиться.
Мимо него, охая и причитая, пробежала Аглая, прижимая к груди завернутую с головой в кожух больную дочь. Выпроставшиеся из-под кожуха тонкие и босые ножки ребенка как-то пугающе безжизненно висели и покачивались. За Аглаей, словно утята за уткой, бежали другие чада.
Бежавший последним мальчик с пухлыми, выпачканными сажей щеками поскользнулся и упал ничком у ног Василька. Он поднял голову, и на его лице отразились ужас и боль. Щеки его сделались шире и плотнее, нижняя губа опустилась и растянулась, мальчик горько заплакал.
Этот плач резанул по сердцу Василька. Он почувствовал жалость к мальчику и ощутил, что отвечает сейчас за каждую крестьянскую и холопью жизнь перед Богом ли, перед людьми ли – все едино. Василько поднял малыша, подтолкнул его в спину и некоторое время умиленно наблюдал за бежавшим и продолжавшим всхлипывать чадом.
Подойдя к воротам, Василько стал разглядывать притворную жердь. В щель между воротами и землей метнули сулицу. Сулица юркнула темной проворной змейкой, чиркнула о сапог и зарылась в снег. Василько вздрогнул и попятился. Он подумал, что крестьяне, заметя его испуг, могут передаться Воробью, и обернулся.
Подле сидевших на снегу перед крыльцом, спиной к воротам, полоняников стоял Карп. Он, задрав голову, наблюдал за пролетавшими над ним стрелами. Полоняники были по-прежнему наги, кроме Мирослава, и повязаны. Они не двигались и выглядели понурыми. Эта тупая покорность заставила Василька вспомнить рассказы матери о кровавых человеческих жертвах злым деревянным богам.
Он подумал, что не заметил старосту, и скорее не слухом, а всем телом почувствовал, что находившиеся подле ворот сани заскользили по снегу. Василько посмотрел в ту сторону и увидел Дрона, который вел за узды лошаденку к крыльцу. «На кой ляд ты оказался на дворе!» – подосадовал мысленно он, глядя в широкую и угловатую спину Дрона, и тут же подивился наступившей тишине.
Из-за ворот послышался старческий хрипловатый голос, который Василько мог отличить от множества других голосов и который вызывал в нем унизительное и мучительное осознание собственного ничтожества перед могуществом соседа. Лишь однажды он видел Воробья, но на всю жизнь запомнил его пронизывающий, надменный взгляд.