Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Ананию показалось, что это не стрела, а громадное и заостренное пылающее бревно ударило в око и смяло, разорвало хрупкую глазницу, вонзилось в потаенную внутренность головы и порушило ее.
Он вскрикнул и упал не потому, что обессилел, а от резкой, пронзившей все тело боли и от осознания, что только что с ним произошло ужасное и непоправимое. Пока огненно-заостренный наконечник стрелы рвал око, выпуская из неволи багряные, усеянные бледно-желтоватыми сгустками струйки на искаженное от страданий и страха лицо, у Анания еще теплилась надежда, что все обойдется; он решил, что нужно лишь устранить причину боли. Он приподнял руку и коснулся ею лица. Пальцы ощутили липкую студенистую слизь. Ананий испугался еще больше. Он с трудом открыл веки неуязвленного глаза, которые как бы сами по себе сомкнулись при попадании в него стрелы, и увидел серую пелену, за которой угадывалось очертание стены и просматривалось что-то неясное, округлое и переходившее в тонкие скрюченные отростки.
«Это же моя рука», – догадался Ананий и пошевелил ею. Боль внутри головы усилилась. Он попытался закричать, позвать людей, но из полураскрытого, искривленного рта вырвался только протяжный хрип. «То мне наказание Господнее за то, что я согласился убить Василька», – подумал Ананий. Тьма, густая и вечная, пожирала серую пелену. Ананий пошевелил пальцами и нечаянно коснулся древка уязвившей его стрелы. Оно едва поколебалось, но Ананию почудилось, что внутри головы кто-то ударил железной занозой. Нестерпимая боль пронзила его с головы до пят – отрок застонал и дернулся. Откуда-то из глубин тьмы появилось скорбное и жалобное лицо матери и тут же стало уменьшаться и отдаляться. Боль сжимала сердце и раздирала грудь. Ананию думалось, что он, желая хоть как-то ослабить муки, рвет с себя тяжелые брони и кричит что есть мочи. Но на самом деле он испускал все более затихающий хрип и едва шевелил и дергал руками. Ему мнилось, что мучения продолжаются долго, но его агония длилась почти мгновенно. Едва Василько с чернецом подбежали к нему и склонились над его скрюченным телом, как Ананий навечно затих.
Глава 55
Василько после короткой перебранки с Вышатой долго не мог успокоиться. Тут еще чернец растравил душу своим советом.
«А добро ли я содеял, отказавшись исполнить волю воеводы?» – то и дело спрашивал он себя и мысленно искал оправдание в том, что крестьяне ему здесь надобны, да и незачем их посылать на верную погибель. К тому же обида лизала душу: воевода послал к нему своего холопа предерзкого.
Убили Анания. Жалость к загубленной юной душе кольнула сердце, но Василько постарался не думать об отроке, а все с беспокойством наблюдал, как приближается к стене татарская вежа, как стрелы разят защитников Наугольной стрельни и примыкавших к ней прясел.
«Какой грех на душу возьму, коли татары поднимутся на стену», – все чаще думал он и в конце концов не выдержал, решил сам посетить Наугольную и убедиться, впрямь ли там так тяжко христианам.
Покидая стену, он едва-едва не наткнулся на тело Анания. Отрок лежал на спине. Его лицо, волосы соломенного цвета, скрюченные судорогой руки с растопыренными, будто только что пытавшимися ухватиться за воздух пальцами, мост подле тела – все было в крови. Кровь бросалась в глаза, подавляла, заставляла думать о собственном будущем.
Василько крикнул чернецу:
– Убери Анания со стены! И панцирь не забудь снять, панцирь-то добрый!
Он решил не затруднять себя пешим ходом, а сесть на коня. И пока Павша седлал Буя, пока Копыто, которого Василько задумал взять с собой, с трудом уселся на коня Тарокана, пока наказывал Пургасу, как стеречь в его отсутствие прясло, прошло немало времени. Потому Василько отъехал с тяжелым сердцем, мысленно моля Господа, чтобы татарин без него не приступил к граду.
Но по мере того как перед ним открылось обширное пространство перед Наугольной, огороженное с двух сторон впившимися в стрельню стенами, Васильком завладело то, что он видел и слышал.
Наугольная стрельня еще в детстве изумляла его мощным крепким подножием, головокружительной высотой и порождала уверенность, что за такой громадой и он, и родные отсидятся от любого ворога.
И ныне его поразило, что количество находившихся здесь людей, саней, лошадей, костров, дров и каменьев было гораздо больше, чем у Тайницкой. Василько почувствовал себя так, словно приехал из затертого лесами городка в шумный и людный стольный град, и невольно ощутил зависть.
Но постепенно он все чаще стал замечать нестроение во всем, что видел. Казалось, и сложенные в кучи каменья, и поленницы дров, и распряженные, запряженные сани, и лошади, и костры были разложены, расставлены и собраны так, чтобы затруднить христианам движение, помешать им. Но люди словно не замечали безнарядья. Они то спускались со стены, то поднимались на нее, то хаотично метались по пространству перед стрельней. Во всем здесь чувствовалась лихорадочная непродуманная поспешность обреченных. Василько подумал, что такую суматоху он видел в последний раз на пожаре.
Мимо него пробежал чернец с ведром, из которого поднимался пар. Двое посадских в одинаковых овчинных кожухах вели навстречу израненного товарища, который смотрел на свой окровавленный живот и часто приглушенно икал. Над головой Василька дружно и стремительно, словно стрижи перед непогодой, пролетали стрелы, исчезая во чреве улочек и насторожившихся подворий. Со стены доносились крики, ругань, стоны и многий топот бегущих по мосту людей. Подле стены горели костры, испуская дым и чад. Пахло снегом и гарью.
Копыто, ехавший за Васильком, затосковал, вспомнив родных и товарищей. Он решил, что Василько взял его с собой, чтобы оставить у Наугольной, и ему придется ратиться в окружении незнакомых и охочих на многие задирки людей; и если, не дай Бог, он будет поражен стрелой, то его вот так же, как сейчас какого-то посадского, понесут по лестнице за руки и за ноги; он будет ударяться спиной о ступени, морщиться и охать.
Копыто увидел всадников, кучно расположившихся между стеной и невысокой клетью, и скорее почувствовал, чем определил в них сильных града. Когда Василько направил коня в сторону клети, Копыто ощутил врожденный страх перед слепой и безжалостной властью и окончательно уверился, что пропал.
Василько еще издали приметил воеводу по его плотной фигуре и по белому жеребцу, на котором восседал Филипп, а особо по ярко-алой вотоле. Подле воеводы застыли в ожидании всадники – его дружина, тяжкая собой, в бронях. Это были те ратники, которые встречали Василька и его крестьянский поезд в Боровицких воротах. Они и сейчас показались Васильку великанами, сотворенными неземной силой, не знающими страха, боли, жалости.
Воевода кричал на стоявшего подле его стремени высокого сутуловатого и дородного мужа в бронях, шеломе и в вотоле мрачно-синего цвета. Василько признал в нем Ратшу и почувствовал удовлетворение, что его недруг с владимирских времен услышит о себе то, что ему давно пора услышать. Он остановил коня в нескольких саженях от Филиппа и хотел уже спешиться, но в последний миг передумал.
Филиппу, видимо, было так горько лицезреть происходящее у Нагольной, столько зла накопилось на нерадивого Ратшу, что он был не в состоянии быстро излить праведный гнев. Ратша, тупо смотря под брюхо коня воеводы, покорно выслушивал упреки. Подле Ратши стоял Вышата, нахмурившись и всем видом показывая необходимость и значимость того, что делает сейчас его господин, а также готовность немедленно исполнить любое его пожелание.
– Еще татары на прясло не полезли, а у тебя уже столько людей побито! Где я тебе еще ратников возьму? Ты не вниз смотри, ты сюда зри! – Филипп показал на лежавших ломаным длинным рядом за клетью побитых москвичей.