Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Шрифт:
Василько едва успел кивнуть головой, как Дрон нетерпеливо сорвался с места и побежал к лестнице. «Зачем все это? Если и отобьемся, то все едино татарин залезет на стену у Наугольной либо с напольной стороны», – подивился Василько безрассудному упрямству старосты.
Василько все находился под впечатлением так поразившего видения. Злой приступ не притупил его душевных мук, но даже сделал их еще сильнее.
Он чувствовал лихорадочное жжение внизу живота. Его душа сжималась от предчувствия скорой погибели и толкала на любые действия, дабы избежать смерти. Потому ему не стоялось на месте. Хотелось сговориться с кем-то, сообща подумать о себе, но крестьяне не подходили для того, они были обречены, на их разгоряченных лицах Василько усматривал печать скорых предсмертных мук.
Он торопливо заходил по стене. Что-то говорил, наказывал, советовал. Но делал это не столько потому, что считал нужным, а для того, чтобы оправдать свое присутствие на прясле.
Татары все настойчивей лезли на стену. Лестницы их накрепко впивались в верха стены. Над пряслом плыл со стороны Наугольной черный клубившийся дым.
Толпой, как-то по-домашнему мирно, пугливо поглядывая на Заречье, на мосту появились женки, пригнанные Дроном из хором Тарокана. Пока они приглядывались, примеривались, потеряли несколько товарок. Дрон стал разводить их по пряслу. Сермяги и кожухи до пят, плотно обвязанные повоем лица, и пальцы, слабые тонкие и багровые от мороза, к крови непривычные. Как-то покорно, молчаливо и обыденно принялись женки за тяжкую опасную работу – только их лица выражали телесные и душевные страдания. Лишь короткий полустон-полукрик передавал смертельную боль – и падет женка, неся в хрупком теле стрелу, предназначенную крепкому и дородному мужу, а в образовавшемся просвете в цепочке защитников прясла появится на месте пораженной женки робкое чадо и подгоняемое окриком Дрона или Василька будет вместе со взрослыми метать вниз пудовые каменья либо лить кипяток на татарские головы…
К закату татары так и не забрались на кремлевские стены. Мороз к ночи усилился. Тела побитых ворогов быстро коченели, низвергнутая со стен вода, замерзая, превращала горы трупов в горбатившиеся ледяные глыбы. С Напольной стороны, где особенно докучал неприятель, удалая дружина князя полегла почти вся, но ворога на прясла не пустила.
Ночь незаметно для москвичей навалилась на Кремль. Вокруг израненного города зажглось множество костров. Отдыха осажденным не было. Татары еще чаще стали кидать в стены каменья, они вплотную подтащили к Владимирским воротам вежу и под ее прикрытием стали бить в ворота пороками. Подле Наугольной зачадил и вспыхнул злым огнем двор. Тушить огни было некому.
Глава 74
«Завтра нам в животе не быть», – думал Филипп, подъезжая к Тайницкой стрельне. Он только что побывал на пряслах с напольной стороны и не мог забыть положенных скорбным рядом на снегу убиенных молодцев из княжьей дружины. Все они были как на подбор крепки и ликом светлы, еще днем он слышал их молодческие голоса, а ныне уста их навсегда сомкнуты. Трижды они скидывали поганых со стены, но и сами не убереглись.
Защищать стены более некем, на иных пряслах дети заменили побитых отцов, старших братьев и матерей. Сам князь Владимир бился вместе со своей дворней у Боровицких ворот и, сказывали, стрелам не кланялся.
Все же участь Москвы была предрешена; еще приступ – повыбьют всех мужей; еще ноченьку покидают камни татары – завалится стена подле Наугольной.
– Ведомо ли тебе, что твои люди Воробья убили? – воевода смотрел в упор на Василька.
– Ведомо, – буркнул Василько. Он отворотил лицо и сделал вид, что рассматривает Заречье.
Они стояли на стене, выделяясь среди худо одетых защитников прясла своими коваными одеяниями. Лунный свет тускло освещал лужи крови на мосту. Гул татарского стана и грохот от ударов каменьев о стену напрочь забивали приглушенные речи находящихся на прясле крестьян.
– Пьяному чернецу потакаешь? – насмешливо допытывался воевода.
Василько недовольно и шумно засопел. Он не понимал, отчего воевода спрашивает об убиении Воробья, когда Москва может не дотянуть до утра.
– Дался тебе этот Воробей! – грубо ответил он. – Помысли лучше о себе.
– Негожее речешь, – обиделся воевода.
Василько уловил в его голосе неуверенность. Будто Филипп пенял ему скорее по привычке, но держал на уме что-то очень важное.
Филипп тронул бережно руку Василька, как бы давая понять, что все сказанное им ранее – пустое. Он посмотрел по сторонам и, убедившись, что подле нет крестьян, рек доверительно:
– Думаю, что тебе ведома наша участь. У Наугольной стена повыбита, на пряслах напольной стороны уже женки и чада стоят на заборалах, и бьют татары без роздыха пороками во Владимирские ворота.
Он будто поедал очами Василька. Допытывался, как молодец воспринял его речи. Василько затаил дыхание.
– Тут как ни лезь из кожи вон, а все же придется испить смертную чашу! – резко и отрывисто выпалил воевода. Филиппу сделалось стыдно перед москвичами, положившими за город свои головы, перед детьми, не представляющими, что их ожидает, перед Васильком, которому он только что признался в беспомощности. Опять в его сознании мелькнули грядущие картины разорения и насилия, и он ощутил удушье. Филипп отрывисто и громко закашлял.
– Одно тебе скажу, – продолжил Филипп после заминки, – жаль мне князя Владимира. Молод он еще, ему бы окрепнуть, а не подставлять голову на отсечение татарам. Да и великого князя Юрия, нашего с тобой доброхота, крепко помню наказ: беречь Владимира пуще собственного ока. Хочу, чтобы послужил ты великому князю. Знаю… – Филипп заметил, как напрягся Василько, и заговорил льстиво: – Знаю, что без тебя Москве худо придется, но более медлить нельзя.
Воевода вновь посмотрел по сторонам и, убедившись в другой раз, что крестьяне не подслушивают, попросил едва слышно:
– Из Тайницкой стрельни проложен подземный лаз к реке. Я хочу, чтобы ты вывел тайно князя и княгиню из Кремля и довел до Владимира. За то пожалую тебя сверх меры: что хочешь с собой бери.
У Василька даже дух перехватило. Спасительный луч забрезжил вдали, прорезав черную густую мглу.
– Куда тот лаз ведет? – непроизвольно спросил он.
Филипп облегченно вздохнул, почувствовав, что Василько не заупрямился и даже загорелся надеждой спастись.
– Ведет тот лаз на берег реки, – пояснил он. – Сказывали мне, что лаз проложили после того, как рязанцы Москву пожгли.
– Давно то было, – поморщился Василько – Как бы не завалило.
– Летом мой человек был в нем. Потому и прошу тебя вывести князя. Согласен ли?
– Выведу, – поспешно заверил Василько и тут же съязвил: – Надо же сполна воздать великому князю за доброту его.
– Не то глаголешь, – нахмурился Филипп. – Не время сейчас старые обиды вспоминать. – Посуровевшее лицо воеводы смягчилось, он приблизился к Васильку и заговорил заискивающе: – А от меня будет к тебе просьба великая. Хотя и не было промеж нас крепкого мира, а все же не выдал я тебя боярам на растерзание. Уж как они меня о том просили.