Злоключения добродетели

де Сад Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа

Следующим был Жером. Его храм располагался там же, где и у Рафаэля, но в отличие от последнего, старый распутник сам не вторгался в глубь алтаря, он лишь довольствовался бичеванием на паперти, испытывая острые ощущения от зрелища мучений жертвы. Его грубость и жестокость воскресили в моей памяти забытые угрозы Дюбура и еще свежие впечатления от побоев де Брессака.

«Ах, какая прекрасная прелюдия! – восклицает Антонин, подхватывая меня из рук старика. – Иди сюда, цыпочка, наконец-то я отыграюсь на тебе за недоделки моих собратьев и сорву прекрасные первые плоды, которые они столь любезно мне сохранили».

Какие подробности... Великий Боже, их невозможно описать! Этот негодяй оказался самым развратным из четверых, хотя, казалось, менее всех удалялся от законов естества. Он словно создавал видимость, что следует природе, чтобы еще сильнее подчеркнуть под этой личиной невероятную извращенность, состоявшую в поиске новых и новых способов унижений и издевательств. Если прежде мое воображение рисовало картины интимных отношений, то я представляла, что

они чисты и прекрасны, как и сам Создатель, подаривший их в утешение смертным; я считала их порождением нежности и любви. Но я и в мыслях не могла допустить, что человек, подобно лесным тварям, может испытывать наслаждение, заставляя другого человека дрожать от страха. Теперь я испытывала это насилие на себе: нападение было столь безжалостным, что естественная боль от потери девственности была самым слабым моим ощущением. Кульминационный момент Антонин завершил яростными криками и мучительным истязанием, не пощадив ни одного уголка моего тела; затем последовали укусы, напоминающие кровавые ласки тигра. В какой-то миг я почувствовала себя добычей дикого зверя, который не успокоится до тех пор, пока не растерзает свою беззащитную жертву. Но вот эти мерзости закончились, и я без чувств упала на алтарь.

Рафаэль приказал женщинам позаботиться обо мне и заставить меня подкрепиться; но это было бесполезно. Я была во власти безысходного отчаяния, не в силах свыкнуться со страшной мыслью, что утратила целомудрие – сокровище, ради которого сто раз пожертвовала бы жизнью; мне было невыносимо, что обесчестили меня те, от кого я более всего ждала поддержки и моральной помощи. Я рыдала, стонала, каталась по полу, рвала на себе волосы, молила этих палачей предать меня смерти. Но негодяи привыкли к подобным сценам, они и не думали утешать меня: их куда больше интересовали новые утехи, которым они могли предаться с моими товарками. Крики мои докучали распутникам, и, чтобы их не слышать, они решили отослать меня отдохнуть. Омфала должна была отвести меня, но вдруг вероломный Рафаэль, несмотря на мое ужасное состояние, окинул меня похотливым взором и заявил, что не отпустит, пока я еще раз не удовлетворю его. Задуманное было осуществлено... Однако его влечение нуждалось в более сильных возбуждающих средствах, и для совершения очередного насилия негодяю пришлось прибегнуть к варварским методам Жерома. Какая извращенность, Боже праведный! Эти мерзавцы выбрали минуту моего крайнего отчаяния и нравственных мук, чтобы еще более усугубить их пытками физическими!

«Черт возьми, – воскликнул Антонин, хватая меня снова, – как приятно последовать примеру отца настоятеля и до чего же пикантны повторные атаки: ведь чужая боль лишь разжигает сладострастие! К тому же я предчувствую, что это прелестное дитя скоро сделает меня счастливейшим из смертных».

И, не обращая внимания на мое отвращение, мои крики и мольбы, похотливый негодяй во второй раз сделал меня жалким посмешищем. Наконец мне было позволено уйти.

«Если бы я накануне не переусердствовал, – сказал Клемент, – эта прекрасная принцесса не ушла бы отсюда, не утолив моих страстей по второму разу. Но, черт подери, я еще наверстаю упущенное».

«Я могу пообещать то же самое, – сказал Жером, еще раз дав почувствовать свою тяжелую руку, когда я проходила мимо него, – а на сегодня хватит, пойдемте спать».

Рафаэль был того же мнения, и оргия прервалась. Настоятель задержал Флоретту, которая, вероятно, провела ночь с ним, все остальные разошлись. Меня сопровождала Омфала. Эта султанша была старшей, и, как мне показалось, ей вменялось в обязанность присматривать за сестрами. Она повела меня в нашу общую комнату, которая располагалась в квадратной башне. По углам стояло четыре кровати. Обычно один из монахов провожал девушек и запирал за ними дверь на два или три засова. Сегодня это потрудился сделать Клемент. Из комнаты девушек невозможно было выйти, она сообщалась только со смежными помещениями, где находилась туалетная, на окнах которой были такие же частые решетки, как и в нашей спальне. Мебели практически не было: стул и стол возле кровати, застеленной скверным ситцевым покрывалом, несколько деревянных сундуков; в соседнем помещении продавленные стулья, биде и общий туалетный столик. Все это я обнаружила на следующий день, теперь же была всецело поглощена своими страданиями. О Небо праведное, неужели любое доброе движение моего сердца непременно должно быть наказано! Какое же зло я совершила, великий Боже, придя в этот монастырь, дабы исполнить свой благочестивый долг? Чем оскорбила я Небеса, за что приходится мне платить столь непомерную цену? О непостижимые пути Провидения, соблаговолите хоть на миг приоткрыть передо мной вашу тайную завесу, чтобы удержать меня от бунта против ваших законов! За печальными размышлениями последовали горькие слезы. Мои рыдания были прерваны Омфалой, которая к концу дня подошла к моей кровати.

«Милая, подружка, – сказала она, – я понимаю тебя, но все же тебе не надо падать духом; я, как и ты, проплакала первые дни, а теперь привыкла. Ужас нашего положения не столько в отвратительных обязанностях вечно удовлетворять похоть этих извергов, сколько в утрате свободы и грубости обращения с нами, что превращает нашу жизнь в этом гнусном доме в истинную муку. Презренные негодяи наслаждаются, видя чужие страдания».

Как ни мучила меня острая боль, я все же на миг забыла о ней и попросила новую подругу подробнее рассказать мне о том, к чему еще я должна быть готова в будущем.

«Слушай, – начала Омфала, присаживаясь рядом. –

Я доверюсь тебе, помни об этом и не злоупотребляй моей откровенностью. Больше всего настораживает неизвестность участи тех, кто покидает обитель. Наше затворничество не позволяет нам узнать все, однако нам известно, что девушек, освобожденных монахами, больше никто никогда не видел. Монахи сами предупреждают нас, что мы здесь в пожизненном заключении. Тем не менее, каждый год исчезают две-три девушки. Что с ними происходит? Может, эти подлецы отделываются от ненужных свидетелей? Иногда они подтверждают это предположение, иногда отрицают; от них ничего не добьешься. Каждая из девушек, покидающих обитель, клятвенно заверяла остальных, что подаст жалобу на монахов и будет добиваться освобождения подруг, но ни одна из них никогда не сдерживала обещания. Как усмиряют монахи возможных жалобщиц? Как добиваются их вечного молчания? Новенькие никогда ничего не знают о прежних. Что же ожидает этих несчастных? Вот что терзает нас, Софи. Эта мучительная неопределенность отравляет нам существование. За четырнадцать лет моего пребывания здесь сменилось более пятидесяти девушек. Все они уходили на моих глазах. Где они теперь? Почему все клялись помочь, и ни одна не исполнила клятвы? Обычно нас здесь четыре, по меньшей мере в этой комнате, ибо мы более чем уверены, что существует другая башня, подобная нашей, где содержится столько же девушек. Многое в поведении монахов убеждает нас в этом, но если даже эти подруги по несчастью и существуют, мы все же никогда их не видели. Одно из самых неопровержимых доказательств этого факта – то, что монахи никогда не пользуются нашими услугами два дня подряд. Если нас использовали вчера – мы будем отдыхать сегодня. А наши распутники не могут воздерживаться ни дня.

Причины освобождения непредсказуемы, они не зависят ни от возраста девушек, ни от перемен в их внешности, ни от потери интереса к ним. Все решает каприз монахов, именно по их случайной прихоти нас отправляют в этот роковой отпуск, о сроке и назначении которого нам не суждено узнать. Я застала здесь семидесятилетнюю старуху, которая ушла прошлым летом. Пока держали дряхлую старуху, сменили более двенадцати юных особ, которым не исполнилось и шестнадцати. Отсюда уходили и через три дня после появления, и через месяц, и через несколько лет; здесь нет никаких общих правил, кроме произвола монахов или скорее их причуд. Покорность и терпеливость ровным счетом ничего не значат. Я видела тех, кто предупреждал все их желания и получал отставку через шесть недель. Другие же, угрюмые и своенравные, держались здесь много лет. Таким образом, бесполезно рекомендовать новеньким определенную манеру поведения. Фантазии монахов разбивают все законы и всякую определенность.

Что касается самих монахов, их состав почти не меняется. Рафаэль здесь живет уже пятнадцать лет, Клемент – шестнадцать, Жером провел здесь целых тридцать лет, Антонин – десять. Таким образом, на моих глазах произошла только одна замена – Антонин занял место одного шестидесятилетнего распутника, который умер, предаваясь излишествам. Рафаэль по происхождению флорентиец; он в близком родстве с папой и пользуется его покровительством. Именно с его приходом здесь появилась чудотворная Дева, обеспечивающая монастырю столь безупречную репутацию, что злые языки не смеют обсуждать то, что здесь происходит. Монастырь существует около восьмидесяти лет, и все эти годы здесь сохранялись такие же традиции: никто из настоятелей не хотел менять столь приятные для них порядки. Рафаэль, один из самых распутных монахов нашего времени, поселился в этой обители, потому что знал о ее привилегиях и намеревался пользоваться ими в полной мере так долго, как это будет возможно. Мы все родом из епархии Осера, но, то ли епископ осведомлен, то ли нет, мы, однако, никогда не видели его в нашей обители. Сюда вообще мало кто приходит, за исключением праздника, который отмечают в конце августа, за год здесь бывает не более десятка богомольцев. Тем не менее, когда здесь появляются посторонние, настоятель изо всех сил старается оказать радушный прием и произвести благоприятное впечатление, не скупясь на бесчисленные внешние проявления строгости и благочестия. Гости возвращаются очарованными и превозносят перед другими этот благой монастырь; таким образом, безнаказанность негодяев держится на чистосердечии и доверчивости верующих.

Нет ничего более сурового, чем правила нашей жизни, но и нет и ничего более опасного, чем нарушение этих правил, даже в мелочах, ибо это влечет за собой большие неприятности. Я так подробно останавливаюсь на этом, – продолжала моя наставница, – поскольку здесь не прощают, если скажешь: «Не наказывайте меня, я не знала, что здесь так положено». Считается, что вас должны просветить подруги, либо вам надлежит догадаться обо всем самой; таким образом, вас не предупреждают ни о чем, но наказывают за все. Основное орудие воспитания – кнут. Следует учесть, что его применяют и как излюбленное средство подогревания желаний – ты убедилась в этом вчера, не совершив никакого проступка. Тебе еще предстоит испытать на себе истинный гнев этих негодяев. Все четверо одержимы манией жестокости, и никто не может отказать себе в удовольствии совершить экзекуцию собственноручно. Роль карателя они исполняют поочередно. Ежедневно назначается управитель дня. Это нечто вроде начальника внутренней полиции гарема. Ему вменяется в обязанность принимать донесения от старшей по комнате, следить за строгим соблюдением внутреннего режима, руководить церемонией ужина, оценивать проступки в соответствии со степенью их тяжести и тут же наказывать за них виновных. Разберем каждое из этих правил.