Злоключения добродетели
Шрифт:
«О блаженное уединение! – невольно вырвалось у меня. – Должно быть, это пристанище благочестивых монахинь или смиренных отшельников, удалившихся от опасной мирской суеты, где злодеяние одерживает победу над непорочностью, и целиком посвятивших себя служению святым догматам веры. Несомненно, эта тихая обитель – средоточие добродетели».
Я погрузилась в размышления. Неожиданно предо мной предстала молодая девушка моего возраста, пасущая неподалеку овец. Я расспросила ее об этой обители, и она объяснила, что это монастырь реколлектов, где живут четверо отшельников, которые исповедуют строгую нравственность, воздержание и трезвость.
«Раз в год, – продолжала девушка, – жители окрестных сел ходят туда на богомолье поклониться чудотворной статуе
Растроганная до глубины души, я готова была тотчас же пасть ниц перед чудотворным образом, моля о помощи и поддержке. Я спросила, не хочет ли она пойти со мной. Она ответила, что торопится домой, ее заждалась мать, но готова указать дорогу. Она успокоила меня, что я без труда доберусь одна, а настоятель монастыря, человек весьма почтенный, не только с радостью примет меня, но и предложит помощь, в которой я нуждаюсь.
«Его зовут преподобный отец Рафаэль, – сообщила мне девушка, – он итальянец, но почти всю жизнь провел во Франции. Он предпочел нашу глушь блестящим бенефициям, предложенным ему самим папой, с которым он состоит в родстве. Он был из семьи сильных мира сего, человек мягкий, любезный, усердный и жалостливый; ему около пятидесяти лет, и все в округе считают его святым».
Воодушевленная рассказом деревенской девушки, я испытывала непреодолимое желание попасть на богомолье в этот монастырь, где со всем рвением, на которое способна, могла бы загладить свою вину перед Всевышним. Стесненная в средствах, я все же отблагодарила любезную пастушку и двинулась в путь по направлению к монастырю Сент-Мари-де-Буа – так звалась эта святая обитель. Оказавшись на равнине, я потеряла колокольню из виду, и мне не оставалось ничего другого, как углубиться в лес. Я пожалела, что не спросила у пастушки, сколько лье до монастыря, так как вскоре обнаружила, что мои первоначальные подсчеты неверны. Но ничто не могло меня остановить; я вышла на опушку леса и прикинула, что дорога длинная, но у меня не было сомнений, что до наступления ночи я буду у цели. Однако нигде вокруг не было никаких следов человека, никаких строений; я заметила лишь узкую тропинку, по которой и пошла наугад. Так я шла примерно пять лье и скоро поняла, что еще нужно пройти не менее трех. Солнце уже садилось, а я еще была далеко от монастыря, и тут, наконец, примерно на расстоянии одного лье я услышала колокольный звон. Иду в этом направлении, тороплюсь; тропинка становится шире, и через час пути обнаруживаю ограду, а за ней – монастырь. Никогда не видела более дикой пустыни: никаких селений по соседству, ближайшее – более чем за шесть лье. Монастырь находится в низине, окруженный со всех сторон лесами не менее чем на три лье. Я долго спускалась, чтобы попасть туда; теперь стало понятно, отчего, очутившись на равнине, я потеряла колокольню из виду. К внутренней стороне ограды примыкала хижина брата-садовника, и, прежде чем войти, я попросила у смиренного отшельника дозволения переговорить с отцом настоятелем. Меня спрашивают, что мне от него нужно; объясняю, как из религиозного долга я дала зарок дойти до этой святой обители, утешиться там от перенесенных бед, припасть к стопам Святой Девы и почтенного настоятеля обители, где находится чудесный образ. Брат-садовник велит мне подождать, пока он сходит в монастырь и побеспокоит монахов, которые с наступлением темноты приступают к ужину. Через некоторое время он появился в сопровождении другого монаха.
«Это отец Клемент, эконом монастыря, – сказал мне садовник, – он желает выяснить, стоит ли предмет вашего разговора того, чтобы из-за него прерывать ужин настоятеля».
Отцу Клементу на вид было лет сорок пять; это был толстяк гигантского роста с суровым неприветливым взглядом; его жесткий хриплый голос, вместо того чтобы утешить, заставил меня содрогнуться... Невольный трепет охватил меня, я почувствовала себя незащищенной, и картины былых страданий всплыли в моей памяти.
«Что вам угодно? – резко заговорил он. – Разве в этот час ходят в храм? Вы похожи на искательницу приключений».
«Сжальтесь, – бросилась я к его ногам, полагая, что в храм Божий удобно обращаться в любое время, – я пришла сюда издалека, вдохновленная благочестивым рвением; если это возможно, умоляю исповедать меня, а когда совесть моя будет перед вами чиста – судите, достойна ли я предстать пред священным образом, что хранится в вашей смиренной обители».
«Все же теперь не время для исповеди, – несколько смягчился монах. – К тому же, где вы намерены провести ночь? У нас негде вас поместить, лучше бы вы пришли утром».
Я стала приводить в оправдание все доводы, помешавшие мне это сделать. Ничего мне не ответив, он ушел отчитываться перед настоятелем. Через несколько минут я услышала, как отпирают дверь, и сам настоятель вошел в лачугу садовника, приглашая меня в храм. Считаю необходимым дать вам представление об отце Рафаэле. В ту пору ему было пятьдесят, но на вид нельзя было дать больше сорока: высокий, худощавый, с кротким одухотворенным лицом, прекрасно говорящий по-французски, хотя и с легким итальянским акцентом, галантный на людях, однако дикий и свирепый по нраву – в чем вы еще не раз будете иметь случай убедиться.
«Дитя мое, – ласково начал он, – хотя время сегодня неподобающее и не в наших обычаях принимать в столь поздний час, я все же выслушаю вашу исповедь, и мы подумаем о том, как вам поблагопристойнее провести ночь, чтобы завтра с утра предстать пред святым образом, что хранится в нашей обители».
Настоятель приказал зажечь светильники в исповедальне, отослал брата-эконома и, заперев все двери и убедившись, что никто нам не мешает, начал меня исповедовать. Я почувствовала себя спокойно и уверенно в обществе столь обходительного человека и, забыв о страхе перед отцом Клементом и обо всех пережитых унижениях, которые должны были бы научить меня уму-разуму, с присущим мне чистосердечием безраздельно доверилась преподобному отцу, рассказав все без утайки: созналась в своих прегрешениях, поведала свои печали и даже показала позорное клеймо, которым меня обесчестил ненавистный Роден.
Отец Рафаэль очень внимательно меня выслушал, проявив жалость и участие, он даже просил уточнить некоторые подробности. Его особенно заинтересовали следующие вопросы:
1. На самом ли деле я сирота и родом из Парижа?
2. Точно ли у меня больше не осталось ни родных, ни друзей, ни влиятельных покровителей – словом, никого, к кому я могла бы обратиться?
3. Знает ли кто-нибудь, кроме пастушки, что я собиралась отправиться в этот монастырь, и не назначила ли я ей встречу по возвращении?
4. Девственна ли я по-прежнему в свои двадцать два года?
5. Могу ли я утверждать, что никто не видел, как я входила в монастырь, и никто меня не сопровождал?
Я простодушно и без всякой задней мысли ответила на эти вопросы. Отец Рафаэль, казалось, был удовлетворен.
«Очень хорошо, – монах поднялся и взял меня за руку, – идемте, дитя мое, сейчас слишком поздно, чтобы являться пред ликом Девы, а завтра утром я доставлю вам смиренную радость встречи со святым образом; теперь позаботимся о сегодняшнем ужине и ночлеге».
Он повел меня к ризнице.
«Отчего же мы следуем туда, отец мой, – я не могла совладать с беспокойством, внезапно охватившим меня, – что мы будем делать в монастырских покоях?»
«А куда же вы хотите, очаровательная паломница, – спросил монах, отпирая дверь, ведущую в основное здание. – Вы что, боитесь провести ночь в обществе четверых монахов? О, вы убедитесь, мой ангел, что мы не такие уж святоши, какими можем показаться, и знаем, как позабавиться с хорошенькой девчонкой».
От этих слов я вздрогнула: о Небо праведное, неужели я снова стану жертвой собственной доверчивости и стремления к тому, что более всего чтимо религией, неужели я опять буду за это наказана, как за преступление? Тем временем мы двигались в темноте, наконец в конце коридора появилась лестница; монах подтолкнул меня, чтобы я поднималась первой, и, заметив мое замешательство, пришел в ярость: