Злоключения добродетели
Шрифт:
Наша беседа продолжалась; мы отъехали на два лье от города и уже собирались выйти из экипажа и насладиться прогулкой на свежем воздухе вдоль берега Изера, когда неожиданно Дюбрель сообщил мне, что очень плохо себя чувствует. Он вышел из экипажа и тут у него начались страшные приступы рвоты. Я быстро усадила его обратно, и мы помчались в Гренобль. Состояние Дюбреля было настолько тяжелым, что пришлось отнести его в комнату. Товарищи, которые оставались там по его приказу, пришли в ужас, видя мучения своего друга. Я ни на минуту не отхожу от больного. Приезжает доктор, и тут выясняется, что несчастный юноша отравлен. Едва я узнала эту страшную новость, как тут же бросилась в комнату Дюбуа. Негодяйка, она уже уехала! Я бегу к себе, мой шкаф взломан, немногочисленные деньги и вещи похищены. Узнаю, что Дюбуа три часа назад выехала в Турин. Не вызывало никаких сомнений, что именно она явилась виновницей всех этих преступлений. Видимо, она пришла в комнату Дюбреля и, обнаружив там людей, решила отомстить
Я снова мчусь к Дюбрелю, мне не разрешают подходить к нему. Молодой человек испускает дух на руках своих друзей. Перед смертью он успел снять с меня все обвинения и приказал друзьям освободить меня от преследований. Едва Дюбрель закрыл глаза, компаньон передал мне его последние слова и уверил, что беспокоиться не о чем. Увы, могла ли я сохранять хладнокровие? Могла ли не оплакивать горькими слезами утрату единственного человека, который столь великодушно вызвался помочь мне вырваться из беспросветных лишений? Могла ли не сожалеть о подлой краже, которая вновь сталкивала меня в пропасть нищеты, откуда я едва-едва начинала выбираться?
Я рассказала компаньону Дюбреля историю моих злоключений и посвятила его в тайную интригу, погубившую его друга. Он сочувствовал моим мукам, скорбел о кончине товарища и корил меня за излишнюю щепетильность, помешавшую тотчас же разоблачить злодейские планы Дюбуа. Мы прикинули, что этой чудовищной женщине потребуется не более четырех часов, чтобы добраться до безопасного места. Пока мы поставим власти в известность и начнем преследование преступницы, она уже окажется вне пределов досягаемости. Нам же эта погоня может обойтись слишком дорого. Хозяин гостиницы окажется слишком скомпрометированным этой грязной историей и, сделай я донесение властям, будет шумно оправдываться, а скорее всего, выдвинет обвинения против той, что недавно избежала виселицы и жила на публичные пожертвования... Подобные доводы показались мне настолько страшными и убедительными, что я, не медля ни минуты, решила покинуть город, даже не посоветовавшись с моим покровителем господином С. Друг Дюбреля одобрил мое решение. Он не скрывал, что в случае огласки его свидетельские показания могут усложнить мое положение, поскольку он вынужден будет упомянуть и о моей связи с Дюбуа, и о прогулке с его другом. А посему он настойчиво советовал мне немедленно уехать из Гренобля, ни с кем не прощаясь. Он же, со своей стороны, обязуется никогда и ни в чем не причинять мне вреда.
Размышляя в одиночестве над этой историей, я видела, что рассуждения молодого человека весьма дальновидны. Несмотря на мою невиновность, факты были против меня. Единственное обстоятельство в мою пользу – предупреждение Дюбреля о готовящемся преступлении, – однако, не спасло его от гибели. Я не могла рассчитывать на столь слабое доказательство и решилась уехать, сообщив об этом компаньону Дюбреля.
«Мне бы очень хотелось, чтобы мой друг оставил хоть какие-нибудь распоряжения в отношении вас, – сказал молодой человек. – Я бы с величайшей радостью их выполнил. Мне бы еще больше хотелось, чтобы он сам объявил, что именно вы посоветовали охранять комнату на время прогулки. Однако ничего этого он не произнес. Он лишь беспрестанно повторял, что вы ни в чем не виноваты и чтобы вас освободили от преследований. Поэтому я вынужден ограничиться строгим исполнением его наказов. Потери, которые вы понесли из-за этого страшного происшествия, вызывают мое искреннее сочувствие. Я готов сделать для вас все, что в моих силах. Но я еще слишком молод и неопытен в коммерческих делах. Я стою в начале пути, и состояние мое пока крайне ограниченно. Я не имею прав ни на одно экю из сундучка Дюбреля, ибо обязан немедленно возвратить деньги его семье. Позвольте же, Софи, довольствоваться оказанием лишь скромной услуги, – пригласил он меня к себе в комнату. – Примите эти пять луидоров и позвольте перепоручить вас заботам одной достойной особы, – он указал на женщину, которую я мельком видела в гостинице. – Это почтенная торговка из Шалона-сюр-Сон, откуда я родом; она возвращается туда после остановки в Лионе, где устраивает свои дела. Госпожа Бертран, – обратился он к женщине, представляя меня, – рекомендую вам эту молодую особу. Она охотно будет жить и работать в провинции. Постарайтесь помочь ей так, как если бы речь шла обо мне самом, потрудитесь предпринять все возможное, чтобы устроить ее в нашем городе сообразно ее происхождению и воспитанию. Примите на себя все необходимые расходы, я возмещу их вам при первой же встрече. Прощайте, Софи. Госпожа Бертран отбывает сегодня вечером. Следуйте за ней, и пусть в моем родном городе вам, наконец, улыбнется счастье. Я же, возможно, в скором времени буду иметь удовольствие встретить вас там и засвидетельствовать свою вечную признательность за то добро, что вы сделали для моего друга Дюбреля».
Меня тронуло до слез благородство этого юноши, который, в сущности, ничем не был мне обязан. Я приняла его помощь, клятвенно заверяя, что пойду на любую работу хотя бы ради того, чтобы со временем расплатиться с ним. Про себя я думала, что, если даже очередное искушение добродетелью и ввергнет меня в новую пучину, теперь, по крайней мере, меня впервые в жизни будут согревать утешение и надежда. Я больше не говорила с моим молодым благодетелем. Вечером того же дня, когда был убит несчастный Дюбрель, я покинула Гренобль в сопровождении этой самой Бертран.
Моя спутница была владелицей небольшой крытой повозки, запряженной одной лошадью. Мы правили по очереди. В повозке были сложены товары и деньги, принадлежавшие госпоже Бертран. Там же находилась маленькая полуторагодовалая девочка, которую торговка все еще продолжала кормить грудью. На свою беду, я привязалась к ребенку как к собственной дочери.
Госпожа Бертран оказалась подозрительной, грубой и сварливой сплетницей, лишенной ума, воспитания и манер. Ограниченная, как почти все женщины из народа, она быстро утомила меня своей пустой болтовней. Каждый вечер мы вносили ее поклажу в гостиницу, а затем устраивались на ночлег в одной комнате. До Лиона мы добрались без всяких приключений. Госпоже Бертран нужно было пробыть в Лионе два дня, чтобы уладить какие-то свои дела. Меня же в этом городе ожидала весьма интересная встреча.
Я прогуливалась по набережной Роны в компании молодой горничной, прислуживающей на постоялом дворе. Вдруг передо мной появляется преподобный отец Антонин собственной персоной. Тот самый осквернитель моего целомудрия, который был мне печально знаком по маленькому монастырю Сент-Мари-де-Буа, куда меня завела несчастливая звезда, и который теперь возвысился до поста настоятеля монастыря реколлектов в Лионе. Антонин бесцеремонно подошел ко мне и, нисколько не стесняясь стоящей рядом незнакомой девушки, спросил, не желаю ли я навестить его в новой обители и возобновить наши былые утехи.
«И эта толстушка в обиде не останется, – добавил он, имея в виду сопровождавшую меня горничную. – У нас в монастыре найдутся крепкие ребята, которые смогут оказать достойный прием двум хорошеньким девочкам».
Услышав такие речи, я залилась краской стыда и попыталась сгладить ситуацию – убедить монаха, что он обознался. Безуспешно! Тогда я постаралась знаками дать ему понять, чтобы он не компрометировал меня перед моей спутницей. Однако ничто не могло угомонить этого дерзкого распутника, и он становился все более назойливым. В конце концов, видя наш решительный отказ немедленно следовать за ним, Антонин стал настойчиво упрашивать нас оставить адрес. Чтобы поскорее отделаться, я дала ему неправильный адрес. Он записал его, положил записку в бумажник, уверяя, что скоро мы увидимся. По дороге я попыталась дать горничной, сопровождавшей меня, какие-то объяснения. Возможно, они показались ей недостаточно убедительными, возможно, она просто проявила излишнюю болтливость, свойственную простолюдинкам; но, как выяснилось позже, госпожа Бертран оказалась осведомленной о моем знакомстве с этим отвратительным монахом. Впрочем, за время нашего пребывания в Лионе Антонин больше не объявлялся.
Из Лиона мы выехали поздно и за день пути успели добраться лишь до Вильфранша, где и произошла та ужасная катастрофа, которая вновь превратила меня в преступницу в глазах общественного мнения, хотя и в этой роковой истории я была виновна ничуть не больше, чем во всех других, участницей которых оказывалась из-за незаслуженных ударов жестокой судьбы. И на этот раз в пучину бедствий меня вовлекло сострадание и неистребимая жажда творить добро, которую ничто не смогло заглушить в моем сердце.
В февральский вечер, в шесть часов, мы прибыли в Вильфранш и поспешили поскорее поужинать и пораньше лечь спать, чтобы на следующий день быть готовыми к более длительному путешествию. Не прошло и двух часов, как нас обеих внезапно разбудил запах дыма, окутавшего нашу комнату. Не оставалось сомнений, что неподалеку что-то горит. Боже праведный! Весь дом был охвачен страшным пожаром. Мы, полураздетые, открываем дверь и слышим грохот рушившихся кругом стен, треск ломающихся балок и душераздирающие крики несчастных, проваливающихся в это ужасное пекло. Языки бушующего пламени стремительно приближались к нам, и мы едва успели выбраться наружу, где смешались с толпой таких же полураздетых и полуобгоревших людей, отчаянно метавшихся в поисках спасения... В этот миг меня вдруг осенило, что Бертран, более занятая собой, чем собственной дочерью, не потрудилась защитить ребенка от гибели. Не сказав ни слова, я лечу в нашу комнату сквозь сплошную стену пламени, безжалостно обжигающего мое тело, хватаю бедную малютку, бросаюсь обратно, желая отнести ее матери, опираюсь на полуобгоревшую балку – и оступаюсь. Чтобы не провалиться, инстинктивно хватаюсь за что-то рукой и выпускаю драгоценную ношу – несчастное дитя на глазах матери падает в огонь. И тут бесчестная Бертран, не вникая в мотивы поступка, который я пыталась совершить, спасая ее ребенка, не задумываясь об опасности, которой я себя подвергала, не обращая внимания на мое невыразимое отчаяние по поводу случившегося, в ослеплении собственного горя обвиняет меня в смерти своей дочери и, помутившись рассудком, свирепо набрасывается на меня с кулаками.