Злоключения озорника
Шрифт:
Дедушка Мюркельмейер сказал:
— Сдаётся мне, дело у нас выгорит. Альфонса с тромбоном мы поставим рядом, а сами будем играть погромче. Три вещи отыграем — вот уже и без десяти двенадцать, и людям будет не до нас.
Меня они даже не спросили, согласен я или нет. А я так и не решился им сказать, что у меня наверху всегда голова кружится.
Наступила новогодняя ночь. Бабушка весь день перед этим ворчала на дедушек:
— Ну как малые дети! Хоть бы раз пропустили эту игру… Альфонс, что с тобой? Ты такой бледненький нынче!
Я стоял как болван, покуда на меня
Когда мы внутри башни стали подниматься по лестнице, дедушка Полих взял у меня большой тромбон, а мне дал рожок. Но я и рожком задел за перила и чуть-чуть погнул его. Но это было ещё полбеды. Настоящая беда была впереди.
Наверху, едва только захлопнулась за мной старая деревянная дверь, у меня сразу в глазах пожелтело. (Я хотел сказать потемнело, но ведь и без того уже темно было.) Далеко-далеко внизу мельтешились люди, похожие на жуков. Постепенно их делалось всё больше. Значит, они знали: скоро начнётся концерт.
Дедушки ещё раз напомнили мне:
— Не вздумай трубить в тромбон! Стой спокойно и только держи его. А когда мы кончим играть и снимем шапки, ты тоже сними свою и махай!
Я кивнул и покрепче прижал к себе трубу.
Дедушки начали играть. Мне даже немножко понравилось. А внизу люди бегали как муравьи. Вторую песню дедушки играли уже на другой стороне башни. Там, где площадка нависала прямо над страшной пропастью. У меня сразу стало противно в животе. И вдруг как ударит гром! Мне даже показалось, будто из пушки выстрелили. Со страху я давай дуть в дедушкин тромбон. Но он только жалобно продудел.
Дедушка Полих перестал играть и крикнул мне:
— Прекрати, Альфонс! Сей же час прекрати! — Потом он опять приложил свой рожок к губам, но уж никак не мог догнать дедушку Мюркельмейера. И всё шипел на меня: — Пошёл прочь!
Я прижался к стенке и осторожно посмотрел вниз. В кромешной тьме мелькали разноцветные огоньки. Под фонарями что-то двигалось. Рядом со мной оба дедушки дудели кто во что горазд. Вдруг опять совсем рядом ударил гром, да ещё три раза подряд! Сперва я со страху чуть опять не затрубил, но тут же вспомнил: «Нельзя ведь тебе трубить!» И я отпустил тромбон, вернее, он как-то сам выскользнул у меня из рук. Я хотел прижать его к перилам, но руки у меня закоченели на морозе; тромбон медленно наклонился, я в отчаянии успел только хлопнуть его по холодному медному животу, и он, как огромная золотая рыбка, плавно полетел вниз.
— Караул! — закричал я. — Расходись! Всех вас сейчас убьёт!
Дедушка Полих и дедушка Мюркельмейер разом перестали играть.
Дедушка Полих, держа свой рожок в вытянутых руках, крикнул мне:
— Альфонс, где тромбон?
Дрожащей рукой я показал вниз.
К счастью, мой тромбон никого не убил. Он ударился о крышу ратуши, несколько раз перевернулся и застрял там в глубоком снегу. С башни я хорошо видел: он лежал у самого жёлоба. Но жучков внизу, вернее — людей, здорово обсыпало снегом. Это тромбон сбил
— Это всё ты придумал, Эвальд!
— Ничего подобного! Ты первый сказал, чтобы мальчишку взять с собой.
Когда я ступил на твёрдую землю, мне как-то сразу легче стало.
Но тут же кто-то схватил меня за ухо, и я услышал голос моего собственного дедушки:
— Ты что же это натворил, парень? Двадцать лет подряд… Двадцать лет подряд мы играем наш новогодний концерт… Засмеют нас теперь люди!.. Где мой тромбон? Говори сейчас же, где мой тромбон?
Я молча показал на крышу.
И чего это взрослым всегда надо? Ведь всё равно никто этот новогодний концерт толком не слушал. Я сам видел: многие уже зажигали бенгальский огонь, пускали шутихи, и вообще, кажется, люди внизу думали, что вся история с тромбоном просто новогодняя шутка. А дедушкиному тромбону ничего плохого не сделалось. Утром его сняли пожарники. Только мундштук потерялся. Это маленькая такая штучка на огромной трубе. Но теперь, конечно, все трое дедушек уверяют, что без мундштука и тромбон не тромбон!
Сегодня уже четвёртое января, а дедушки всё ещё спорят, кто первый предложил заменить мной моего дедушку. Я-то помню, что это был дедушка Полих, но помалкиваю. Дедушки ведь всё равно не стали бы меня слушать. От них теперь только и слышишь: «Неслух! Грубиян!»
Никакой у них нет самокритики! Ведь если по правде сказать, то во всём виноват дедушкин насморк. А я тут при чём? Ну что я могу поделать, если у меня наверху голова кружится. И я вовсе не собираюсь стать верхолазом. Вот вырасту большой — буду строить туннели.
А про гром я только на следующий день узнал. Это, оказывается, часы на ратуше били. Половину и три четверти двенадцатого. Вот попробовали бы вы сами: стоите вы на такой высоченной башне, да ещё с тромбоном в руках, и вдруг рядом как грянет гром!..
А вот и моя новая знакомая идёт, товарищ Цвой.
— А здорово уже стемнело, — говорю я ей.
— Извини, пожалуйста, Альфонс, у нас было такое важное заседание.
— Знаю, знаю! Вот и мой папа всегда так говорит, когда приходит домой после десяти. А мама тоже терпеть не может этих его заседаний.
Тётеньке Цвой почему-то делается неловко.
— Ну что ты! — говорит она. — Ведь я-то правду тебе сказала.
Потом она просмотрела всё, что я тут записал, и вдруг воскликнула:
— Сделаем, Альфонс! Обязательно сделаем!
Она рассмеялась, похлопала меня по плечу да еще выдала пятьдесят пфеннигов на обратную дорогу: двадцать на трамвай и тридцать на фруктовую воду.
И, только когда я уже напился фруктовой воды, я вспомнил, что из-за этой тётеньки Цвой я совсем позабыл про Робинзона и про конкурс и что ответы мои всё ещё лежат у меня в кармане. Но это со мной всегда так: стоит мне вспомнить о своих злоключениях, я обо всём другом начисто забываю.