Змеи, драконы и родственники

Угрюмова Виктория

Не выдержал сын солнечной Азии:

— Командира, однако, в замке немца сидеть, да?

Тарас тихонько вздохнул:

— Бачишь, Жабодыщенко, вже до Маметова дошло, з чим дило маемо.

Жабодыщенко недовольно забурчал:

— Цей хлопец далеко пойдеть. Не удивлюсь, як що до Ташкенту.

Перукарников постарался внести ясность в запутанный и сложный вопрос, каковым всегда является нападение на хорошо укрепленный пункт противника.

— Ладно, давайте лучше решим, что нам с этим замком делать. Может, когда наступит вечер,

пошлем кого-нибудь на разведку, чтобы наверняка выяснить, кто в нем — фашисты или наши.

Сидорчук сразу заволновался:

— Про кого ты думаешь, як про розвидку говорыш?

Перукарников почувствовал себя неловко. Сам он был человеком отчаянно храбрым и в разведку ходил охотно. Он совершенно не собирался отсиживаться в тылу и подвергать опасности своих товарищей. Более того, он совершенно не хотел зря портить им нервы:

— Могу пойти и я. В чем, собственно, дело?

Салонюк прервал его хорошо поставленным командирским басом:

— У мене в отряде кожна людына необхидна. Никуды нихто не пиде, навить якщо с того боку будуть руками махаты и кум, и брат Жабодыщенко.

Жабодыщенко недовольно уставился на бестолкового Тараса и возразил:

— Нема у мене брата. То у кума брат, я ж пояснював.

Салонюк почесал в затылке:

— Я це образно казав, ничего до моих слов чипляться.

Сидорчук, который всегда хотел чем-нибудь порадовать начальство, радостно встрял в этот разговор:

— У мене брат е, товариш Салонюк!

Печальный Маметов тоже не остался в стороне от дискуссии:

— А мне мама Маметов-брат не дарить. Нет у меня Маметов-брат ни маленький, ни большой. Ни средненький. Плохо, однако.

Салонюк потому и был командиром, что никогда и никому не позволял сбивать себя с толку. Что существующий брат Сидорчука, что несуществующий брат Маметова не могли заставить его потерять нить беседы.

— Зараз мы на войне, и не важно, чия це земля була раньше — наша чи не наша, все одне теперь буде ридна! Сперва зробимо з цей чащи звычайный партизанський лис!

Жабодыщенко жалобно заголосил:

— Ой матинка ридна, знову дерева валить та землянки будувать! Ни тоби поисты, ни тоби поспаты — тильки губить прыроду.

Спохватился и Перукарников:

— Кстати, товарищ Салонюк, топор наш на хуторе остался, а тут где-то лесосека неподалеку. Мы с Сидорчуком ночью слышали стук, как если бы деревья рубили. Может, позволите мне на разведку прошвырнуться, я мигом — одна нога тут, другая там.

Салонюк пригорюнился:

— Не нравыться мени твоя хоробристь, Перукарников. Допрыгаешься, що ото буде — одна нога тут, а другой нет. А поскильки командир вам — и батько, и маты, и начальство, то вин и буде выноватый. И совисть його загрызе… Ну що з тобою зробыш? Кажеш, лисосика?

Перукарников понял, что появился шанс убедить родного командира начать действовать, и горячо заговорил:

— Я быстро, глазом моргнуть не успеете! А заодно пожрать чего принесу: хлеба буханочка, соли

чуток сейчас бы не помешали. Горилки, конечно, не обещаю, это же дойче-лесорубы, откуда у них горилка, но что-нибудь толковое найду.

Салонюк кивнул:

— Добре, тильки захвати з собою Сидорчука та кулемет. Та швыдко и без фокусив, щоб обое поспилы до вечора!

Перукарников и Сидорчук в один голос проорали:

— Есть, товарищ командир!

И бегом устремились в чащу леса.

Шли они на стук топора, справедливо рассудив, что обычных лесорубов вряд ли станет охранять отряд карателей. К тому же никто не мешает им подкрасться, найти хороший наблюдательный пункт, откуда будет видно округу, и какое-то время присмотреться, что к чему.

Такая хитрая партизанская тактика позволила им добраться до намеченной цели незамеченными и выйти к небольшой поляне, на самом краю которой стоял грубо сработанный домик с плоской крышей. Повсюду штабелями были уложены стволы деревьев. На опушке леса трудолюбиво стучала топором одна-единственная девица.

Одежда на ней была явно домотканая, холщовая, серая. На ногах — плетеные чуни. Толстые пшеничные косы были короной уложены вокруг головы. Человек, обладающий поэтическим видением, обязательно бы сравнил девицу с северной богиней или легендарной великаншей Ран — правда, та, кажется, обитала где-то в море, ну да не в этом дело.

Дело в том, что из двоих посланных на разведку бойцов партизанского отряда ни один не был поэтом. Посему Сидорчук пихнул Перукарникова локтем и заметил шепотом: «И здоровая же бабища!» — а Перукарников откликнулся: «Да, могучая фрау».

Перукарникова особенно удивил ее топор — тяжелый, на длинном топорище, больше напоминающий секиру. Управлялась с ним девица просто с неприличной легкостью — и доблестные солдаты крепко призадумались о том, каким таким способом выманить у владелицы необходимую вещь.

— Така як шарахнет нежной ручкою… — развил Сидорчук свою мысль. — Добре, як самим топором по голови не дасть. И як ото у нее инструмент видибраты?

— Попробуем, — неопределенно пообещал Перукарников. — Нежность, она, знаешь ли, города берет.

Он пригладил волосы, протер лицо рукавом (трудно сказать — что стало чище, а что грязнее) и выбрался из зарослей на открытое место.

Девица обернулась на шорох.

Иван улыбался ей самой обаятельной из своих улыбок — той самой, которая пачками швыряла в его объятия особ женского пола на танцевальных вечерах в клубе машиностроительного завода имени Жертв Революции (в 1947 году дирекция предприятия наконец очнулась и поспешно переименовала его в завод имени Героев Революции). Но не то девица была действительно не советская, а классово чуждая, не то уродилась мужененавистницей, не то была чересчур застенчива — только улыбка на нее не подействовала. Равно как и добросердечное приветствие, произнесенное с жутким акцентом на языке, отдаленно походившем на немецкий.