Змеиное варенье
Шрифт:
В свое время я ему здорово насолила. Но настоятельница с моей подачи подпортила планы советника.
Вот уж и вправду — змеиный клубок. На всякий случай выбрав себе местечко поукромней, я приготовилась наблюдать за происходящим.
В толпе мелькнула лысая макушка Нишки. Мне ее стало почти жаль. Опять на нее свалят всю вину за исчезновение реликвии, кажется, кардинал именно ей поручил охрану святыни. Но нет… Я опять не угадала. Нишка с победным видом тащила за шиворот Йожефа, который вцепился в гравюру с безумным отчаянием. Демон! Куда его понесло? Наверняка,
Я со злорадным удовлетворением смотрела, как заметался распорядитель, узнав, что каноника хватил удар, как он дрожащим голосом объявил о том, что оглашение исхода состязания откладывается, как побледнел инквизитор и начал пробираться сквозь толпу к лестнице. Неужели вспомнил о моей скромной персоне?..
— Не думал, ваша светлость, что еще когда-нибудь увижу вас… — раздался тихий голос у меня за плечом.
Я вздрогнула и повернула голову. Мне не показалось, это действительно был он. Тот самый безымянный повар из монастыря, который научил юную вояжну ненавидеть и обращать свой гнев против врагов. Он сильно постарел и сдал, но этот отрешенный взгляд исподлобья невозможно было не узнать.
— Вы обознались, — холодно ответила я и отвернулась.
— Вы забыли, как я учил вас резать лук, а представлять своих обидчиков? — прошелестел он, становясь рядом. — Жаль… А я не забыл… Я вас сразу узнал… До сих пор помню, как горел монастырь, и визжали церковники… которых вы казнили… Ваши глаза… Их сложно забыть…
Холодная пустота разъедала внутренности, поднимаясь к горлу кровавой изжогой. Я уставилась на этот призрак из прошлого, гадая, говорю ли сама с собой, или же с человеком из плоти и крови, и не зная, что из этого хуже.
— Светлая вояжна Ланстикун была в своем праве… — я оскалилась, схватила повара за воротник и притянула к себе, — творить суд на собственной земле… карать и миловать… Глаза, говоришь, помнишь?
Так посмотри в глаза той, в руках которой твоя жизнь и… смерть!..
Он не отвел взгляда и не изменился в лице.
— Ваша светлость, вы можете убить меня… Но тогда я не смогу объявить вас… победительницей…
Что? — отпрянула я, уже почти не сомневаясь в том, что это очередной подлый выверт моего сознания.
— Чжон Орфуа к вашим услугам, ваша светлость.
Я оторопело смотрела на княжьего повара, на безумный блеск в его чуть раскосых глазах и припорошенную пеплом седины голову, склоненную передо мной.
— Вот как… — пробормотала я, силясь собрать воедино разлетевшиеся осколки воспоминаний.
От монастыря осталось лишь безобразное пепелище, чадящее смрадом горелой плоти. Я казнила всех продажных церковников… всех, на ком видела ненавистные черные мантии… Обслуга и послушники в ужасе разбежались, побросав нехитрый скарб. Какое-то время я еще бродила по догорающему пожарищу босиком, зарывая руки в тлеющие угли и стремясь согреть стынущую в венах кровь, но тщетно. Ледяной ветер сковывал движения, замораживая последние искры сознания пригоршнями золы в лицо. Ничего не осталось в душе… души тоже не осталось… Я легла в еще теплый пепел и начала бесконечное падение в равнодушную звездную тьму северного неба. Но меня не пустили.
Горячая детская ладошка схватила за плечо и стала тормошить, обжигая слух жалобным плачем.
Настырный мальчишка таскался за мной везде, путаясь под ногами и цепляясь за юбку. Я не могла смотреть в эти до боли знакомые синие глаза, я гнала его и била, но он продолжал ходить за мной.
— Ты обещала, обещала!.. Не бросай… Не умирай… Вставай, ну пожалуйста…
Он пытался поднять меня, а потом стал колотить по груди, заливаясь слезами и развозя их отвратительными потеками сажи по лицу
— Никогда не сдавайся… — прошептала я, повторив за его сестрой. — Никогда… Как тебя зовут?
— Антон… Ты забыла? Я говорил! Вставай, а то замерзнешь!
— Не замерзну…
— Что?
— Княжий повар, говоришь… Хорошо устроился…
— Я не выдам вас, ваша светлость.
— Не смей меня так называть. Нет вояжества, нет вояжны, и меня нет. Есть лишь послушница Лидия, которая победила в состязании. Запомнил?
Он сверкнул глазами и кивнул.
— А жаль… Жаль, что нет.
— Жалеешь, что не сгорел там?
— Жалею, что больше никто не сгорит. Жалею, что вы забыли… и простили… Жалею, что сами стали одной из этих… церковных крыс…
В его темных глазах стыла горькая пустота. Повинуясь мгновенному наитию, я небрежно поинтересовалась:
— А ты жалеешь, когда готовишь для всех этих ублюдков? Жалеешь, что не можешь накормить их мясом собственных детей?
Он едва заметно вздрогнул и прищурился. Безумие исказило его неподвижные черты.
— А вы и впрямь колдунья, ваша светлость…
— Нет, — покачала я головой, — я хуже… много хуже… Последняя из проклятого рода ничего не забыла… и не простила. А ты?
— А я тоже… в своем праве. Праве мстить.
— Нет. У колдуна нет прав.
— Я помню ту свадьбу… Вояг Мирстены выдавал дочь за гаяшимского сановника. Я готовил изысканные яства, а моя жена доедала последнюю краюху хлеба. Церковники жировали и бросали объедки собакам, а моя новорожденная дочь пухла от голода. Одного из слуг высекли до смерти за то, что он посмел украсть требуху на кухне. Другой отчаявшийся посмел кинуть воягу обвинения, за что его предали жестокой казни, на потеху упившимся гостям. От голода люди теряли человеческое обличье, превращались в жестоких безумцев, но никому до этого не было и дела. А потом Святой Престол швырнул милостыню… черное сгнившее зерно…
— Почему же ты не уничтожил их? Зачем превращаешь в колдунов их детей?
— А почему вы, ваша светлость, сбежали и бросили свою землю и людей на растерзание северному выродку? Вы знаете, какие зверства творил вояг Густав? Живые позавидовали мертвым, когда он пришел за вами и не нашел…
Слова запутались и утонули в глазах, полных боли, отчаяния и ненависти. Мне нечего было ему возразить. Я бежала… бежала, как крыса, трусливо спасая собственную шкуру… Я не имела права называться вояжной.