Змей на лезвии
Шрифт:
В ответ была тишина.
– Отвечай! – все сильнее тревожась, потребовала Лельча. – А не хочешь – так я сойду. Не хочу с таким ехать, кто даже имени своего не знает! Ты того, придержи! Я не сирота какая! Будешь шалить – мои тебя сыщут и так отделают, что головы не сносишь!
– А что, – опять начал молодец таким же ровным глухим голосом, будто не слышал ее попреков, – не страшно тебе…
Договорить он не сумел: внезапно ветка впереди хлестнула его прямо по лицу и… на глазах у Лельчи голова всадника свалилась с плеч, сбитая, будто шапка! Он так же сидел в седле, но над плечами… ничего не было!
Завопив
Поскользнулась, увязла в грязи, под ногами захлюпала вода. Какой-то ручей, слава чурам! Размахивая руками, чтобы удержать равновесие, Лельча брела через ручей, и ужас заливал ее – а вдруг в последний миг протянется сзади длинная рука из кустов и схватит за косу?
Выбравшись на другой берег, она продралась через густые заросли папороть-травы – теперь уж ей было не до жар-цвета, – вломилась в березняк, еще немного прошла, шатаясь, и упала, окончательно лишившись сил. Дрожмя дрожала во влажной рубашке и мокрой поневе, от косы пахло мхом. Свернувшись, как еж, Лельча провалилась в сон, как в воду. Идти дальше не было сил, и последняя мысль мелькнула – через текучую воду злыдень не перейдет, здесь не достанет.
Открыв глаза, Лельча увидела солнечные лучи над березами – было утро, и уже не ранее. Но едва сумела встать – болела каждая косточка и каждая мышца, будто на ней всю ночь бревна возили и бревном же погоняли. Голодная, томимая жаждой, она едва брела, не понимая, где находится и в какой стороне Боженки. Но, к счастью, когда березняк кончился, на широкой поляне она увидела троих косцов. Даже узнала, глазам не веря, Несговора с сыновьями – казалось, занесло ее на тот свет, где ничего знакомого не увидишь. На ее слабый, хриплый крик они подняли глаза – и сами чуть не пустились бежать, отмахиваясь косами. Приняли за лесовицу – растрепанную, грязную, с выпученными дикими глазами. Хорошо, Нехотила, Несговоров старший сын, утром уже слышал, как мать искала Лельчу и как Зажогина Нежка рассказывала про конного молодца в лесу…
– Это недобрик был… с Темного Света, – шептала Лельча. – Меня спрашивают, а я и рассказать не могу… как будто темно в голове. Сейчас вот только вспомнила. И еще… он ведь не отвязался. Это я боюсь рассказать, ты не говори моим. Он ведь… и сейчас еще ко мне ходит.
– Это как? – ужаснулась Правена.
– Чуть не всякую ночь его слышу. Постучит в оконце… или ветерком по лицу вдруг повеет посреди ночи. Иной раз чую его прямо тут рядом. Схватит меня за руку и давит. – Лельча показала синяк на запястье. – Вчера вот прямо за шею схватил. – Она наклонила голову вбок и ткнула в синее пятно возле плеча. – Я своим не рассказываю. Боюсь: подумают, что я навек порченая, из дому сгонят…
Она сама схватила Правену за руку: молодая, почти ровесница и уже вдова, познавшая горе, к тому же родственница Берислава, знатная госпожа, с ее мягкими и уверенными приемами, впервые сумела внушить ей надежду на помощь.
– И прямо в ухо мне шепчет: отдай, отдай! А что отдай – не говорит.
– Ты что-то брала у него?
– Как же я возьму – он спиной ко мне сидел.
– А до того – ты же венок ему дала, а он тебе перстень. Где этот перстень? Ты его потеряла в лесу?
Лельча подумала, вспоминая. Потом покачала головой, полезла за пазуху и достала льняной лоскут.
– Я и думала, что потеряла. А потом гляжу – он на руке у меня. Уже когда дядьку Несговора увидела. Едва снять успела и за пазуху сунула. Надо было там в лесу бросить – не догадалась.
– Покажи. Может, поймем, что за диво…
Дрожащими пальцами Лельча едва сумела развязать узел. Развернула лоскут. И Правена ахнула.
Не диво, что в Боженках таких перстней не водилось. Водятся они не ближе Булгара и все больше у хазар. В Киеве Правене случалось видеть такие, и немало. Серебряный перстень, в лапки вставлен самоцвет. Они чаще бывают рыжие, как мед, всяких оттенков. Бывают густо-красными, как кровь, или черными, как уголь. Но этот был редкостным – лиловым.
Осторожно, будто хрупкую льдинку, Правена взяла перстень и поднесла к глазам.
Строго говоря, хазарские перстни все одинаковые: серебряное кольцо, самоцвет в лапках. Не то что греческие: те бывают и с зернью, и с эмалью, и самоцветы все разные, и с жемчугом хоть на самом кольце, хоть вокруг щитка. Хазарские же различить трудно – только по мелким вмятинам, царапинам, и для этого надо хорошо знать именно эту вещь. Но все же… совпадение было бы уж слишком дивным.
Как будто все остальное тут не диво!
Правена подняла глаза и встретила взгляд Бера. Он двинул бровями, послал ей вопросительный взгляд: узнала что-нибудь путное? Она хотела ему улыбнуться, приподняла уголки губ, но сама ощутила, какая неживая выходит улыбка. Нужно решать быстро, прямо сейчас – они и так засиделись, а их ведь сюда не звали.
– Отдай мне перстень, – шепнула она Лельче, – я тебя от нечистика избавлю.
Потом встала, подошла к хозяйке и поклонилась:
– Матушка, позволь мне у вас переночевать. В погосте все мужчины, мне одной среди них неприлично.
– Это допряма так… – несколько настороженно согласилась хозяйка. – Ну что же, ночуй. Пока наши на покосе, они нынче не воротятся, места в избе довольно.
Бер в удивлении поднял брови: это еще что за новости? Сам он спокойно переночевал бы у Горюновой бабы, но ему не хотелось оставлять тут Правену, попавшую в Боженки в первый раз.
– Не тревожься за меня. – Зажав перстень в кулаке, Правена подошла и поцеловала его на прощание. – Мне нужно остаться, будут новости, – быстро шепнула она ему на ухо. И добавила громко: – Утром за мной приходи.