Знак Бесконечности

Витич Райдо

Попасть в квартиру объекта не составило труда. Вайсберг дождался ухода соседки в магазин, открыл дверь девушки обычной булавкой, надел бахилы и шагнул внутрь.

Обстановка его не удивила, что-то подобное он и подозревал: старая мебель - стенка, диван, письменный стол и тумбочка под телевизор, но без оного. В кухне тоже запустение и нищета. Из ценного: хрустальная ваза с засохшими в ней цветами и книга Тота.

‘Странная женщина’, –– подумал Артур Львович, разглядывая корешки книг: ‘Кулинария’, ‘Руководство для врачей скорой помощи’, ‘Мельница богов’, ‘Охота на пиранью’ и Гумилев, Осокин, Блавацкая. Ничего себе набор.

На стене репродукция Айвазовского ‘Вечер в Византии’, деревянное

распятие и икона архангела Михаила. На столе пирамида с храмом и тетрадь. Мужчина открыл ее и качнул головой: ‘Сны’. Не дневник, как положено молодой, свободной особе, не тексты любимых песен или фотографии греющих тонкую женскую душу актеров, а собственные сны.

Взгляд скользнул по первым строчкам, исписанным приятным почерком, и привлек любопытство:

‘…огромная зала с каменными стенами и окнами-бойницами. Свечи и длинный стол на каменной ступени, застеленный белой скатертью. А на нем старинный большой кубок с орнаментом и огромными рубинами по краю. И вдруг он падает и на белом полотне разливается вишневая жидкость. И все, только запах воска и дыма и ощущение неприкаянности’.

’24 июня. Сырость и холод, и куда ни глянь –– топь с прогалинами зеленых кочек. Болото от края багрового неба с низкими, свинцовыми тучами, бегущими со скоростью стайеров, до еле виднеющейся темноты лесного массива. Его очертания лишь угадываются, но я точно знаю –– это лес, в который, может быть, и шел гигант, но увяз в трясине. Огромные крючковатые бивни, бурая шерсть и проплешина на массивном, покатом лбу. Он смотрит на меня и, словно винит, что увяз. Ему не выбраться –– это понимаю я, это понимает он. Вдруг выстрел. Во лбу исполина образуется круглое отверстие, и умные глаза наполняют недоумение и обида, которую сменяет пустота. Тело животного быстро погружается в грязь.

Кто стрелял? Мелькнули серые глаза и мужской силуэт. Кто, откуда? И почему мне кажется, что стрелять должны были в меня?

К чему этот мамонт вообще мне снился?

Ерунда какая-то, но на душе тоска, словно не он –– я увязла в трясине, и выхода нет, и для меня уже отлита пуля’.

‘7 июля.

Это самый странный сон из всех, что мне снятся.

Булыжная мостовая, низкие какие-то несуразные строения и утренний холод, пробирающий до костей. Я чувствую, как леденеют босые ноги, ступая по камням, слышу гул разноликой, убого одетой толпы, вижу грубо оттесанные столбы на деревянных помостах. Я чувствую все, словно наяву, а не во сне. Тяжесть цепей на лодыжках, железо натерло и раны ноют, но нет смысла ими заниматься, потому что я скоро умру. Я знаю, что ни в чем не виновата, разве что в том, что слишком сильно люблю.

Нас человек восемь, под стать мне –– измученные и обреченные. Нас разводят по столбам, крепко прикручивают цепями, обвивая тело от шеи до пят, так что и не пошевелиться. Цепь холодная и очень тяжелая.

Кто-то сопротивляется, кто-то и не думает, мне все равно, я как будто должна, просто обязана взойти на этот костер, будто от этого зависит чужая, но очень дорогая для меня жизнь, та, которую я ценю больше, чем свою.

Толпа шумит, злорадствуя, гогочет и выкрикивает оскорбления, но как-то вяло, полусонно. А я и не слышу ее, не обращаю внимания, я жду. Смотрю вглубь площади, влево, где виден проход меж домами. Мной движет слепая надежда увидеть его в последний раз. И я вижу. Пять всадников сгрудились на краю площади, в том проулке и стоят, не вступая на булыжную мостовую. Один, в темной, странной одежде, смотрит на меня, другие на чеку, словно боятся чего, озираются, и на этого поглядывают настороженно, не отходят, вплотную прижимают лошадей. Он не просто бледен –– сер, но я знаю, что это не его цвет кожи –– он смуглый. Темные волосы треплет ветер, и они бьются по широким плечам, укрытым черным колетом. Удивительно красивые глаза полны боли, они словно кричат –– прости! Нет, я не вижу его четко, он слишком далеко,

но я уверена, что все именно так. Мне нечего прощать –– я улыбаюсь и плачу от радости, что вижу его, что он жив. А ветер уже доносит запах гари, и дым начинает застилать видимость, скрывает очертания мужчины. Я пугаюсь не успеть сказать ему, чтоб он не винил себя. Я пытаюсь разглядеть его и не вижу, что подо мной уже горят дрова, боли еще нет, только душа рвется на части от тоски и тревоги за него. И вдруг порыв ветра, забивая нос тошнотворным запахом горящего мяса и тряпья, срывает завесу дыма, и я вижу его искаженное страданьем лицо, руки, сдерживающие его порыв рвануть ко мне. ’Не надо!’ –– я останавливаю его взглядом и стараюсь бодро улыбнуться, но огонь уже лижет ноги и разрывает болью мозг. ‘Не вини себя, слышишь?! Только не вини себя! Ты ни в чем не виноват!!! Ни в чем!!’

Я не знаю, увидел ли он мой крик во взгляде, понял ли, что хотела сказать? Я проснулась.

Странно: во рту горечь, горло и нос забиты запахом костра, шея, словно до сих пор стянута цепью, и ее ощущение никак не проходит. А еще жутко болят ноги, кажется, я действительно горела, и железо на лодыжках уже сплавилось с кожей. Но ничего нет, даже признаков повреждений, только фантомные ощущения и дикая тоска по тому неизвестному мне мужчине.

Почему я так спокойно воспринимала аутодафе? Почему жалела его, не себя? Ведь если судить по одежде, он очень могущественный синьор и мог бы меня спасти, выкупить, но не стал. Может, это он и послал меня на костер? Может, это моя прошлая реинкарнация?

За что же меня сожгли? Причем тут он и кто я?

Вот уже час прошел, как я проснулась, но ноги, руки и шея болят до сих пор, я все еще чувствую запах гари и слышу крики толпы, жертв и треск костра. Все это очень мало похоже на сон’.

‘Интересная девочка’, –– подумал Вайсберг и достал фотоаппарат, отснял каждый лист, потом обстановку комнаты, включая тапочки у кровати крупным планом. Клиент хотел знать размер ее обуви? Получите.

Потом порылся в недрах письменного стола, изыскивая фотографии, и наткнулся на копеечный, китайский альбом с рыжими кисками. И что же у нас здесь? Светские вечеринки? Семья, любимый, друзья?

Не угадал –– группа альпинистов на фоне заснеженного пика идет цепью вверх по склону.

Один на весь альбом семейный снимок, весьма посредственный, старый, десятилетней давности, не менее: мужчина с квадратным подбородком и прилизанной набок челкой, крупная женщина с грубыми чертами лица и юная девушка с ямочкой на щеке.

А дальше: насупленная крашенная блондинка с бокалом, три девушки в обнимку, в коронах из елочной мишуры смеются в объектив, отвратительной наружности парень, больше похожий на узкоглазого хомячка, чем на человека, обнимает за плечи хозяйку альбома…

Вайсберг спешно перелистнул страницу, передернувшись: ну, и вкус у вас, леди!

О-о, да вы из лука мастер стрелять? И не плохо, если это ваша мишень.

Здоровяк с гитарой и щуплый, рыжий очкарик в ветровке у костра, а рядом девушка греет руки о кружку…Леди.

Вайсберг оторвал взгляд от фотографий и посмотрел перед собой на плоский кусочек дерева с выжженной руной соул, свешивающийся с книжной полочки на черном шнурке. Леди, соул…. Леди. Почему именно этим словом он обозначил жертву? Не мадам и не миледи…

Мужчина вернулся к снимкам, внимательно просмотрел каждый и задержался на последней странице: очень хороший кадр –– ночь, дорожный знак ‘стоп’ и девушка в профиль с зажженной сигареткой. Следующий в фас –– ночь на Воробьевых горах. Пейзаж за спиной один в один. Москва.

Артур прищурился: вот почему утонченное лицо девушки казалось ему знакомым. Она была очень похожа на его первую любовь –– Марину….

20 дней в Москве. Ему 20, ей чуть больше. Случайное знакомство в лабиринтах метрополитена, и длинные ночи, полные восторга, дни и вечера, наполненные ощущением праздника.