Знак из зазеркалья
Шрифт:
– Ты инглиш сделал? – чья-то рука коснулась моего плеча.
Кирюха не ожидал, что я поведу себя не совсем адекватно, но с реакцией у него был полный порядок. Поэтому едва я замахнулся, чтобы нанести удар, он ловко перехватил мою руку.
– Слав, ты чего?
– А, это ты, – промямлил я, быстро глянув в окно. Женщина исчезла.
– А ты кого ждал?
– Слушай, я, наверное, домой пойду. Вечером созвонимся.
– Подожди, а английский?
– Мне не до английского, плохо себя чувствую.
– Слав, постой, что-то случилось, – это был уже
– Кирюх, позже, не сейчас. Отмажь меня на ингише, хорошо?
– Вечером жду звонка, – сказал Кирилл, провожая меня беспокойным взглядом.
У выхода на меня налетела Петрищева.
– Где ты шляешься? – закричала Танька. – Всю школу обегала, пока нашла.
– Зачем искала?
– Так, если не ошибаюсь, ты должен составить текст о Глазго.
– Чего?!
Танька вытащила из рюкзака тетрадь, начала её судорожно листать, а отыскав нужную страницу, возликовала:
– Все правильно. За тобой Глазго! Короче, долго не затягивай. Минут десять – не больше. Сразу после тебя с докладом выступаю я. Он у меня длинный, минут на двадцать. Если ты…
– Подожди, Тань, я не врубаюсь, какой Глазго, какой доклад? Ты вообще о чем?
– Издеваешься? У нас сейчас английский.
– И что?
– Твоя очередь делать доклад о Глазго.
– Да ладно?
– Ты не подготовился?
– Нет.
– Почему? – Танька была и рада и огорчена. Рада, потому что появился шанс выступить со своим собственным докладом первой (болтать у доски Петрищева любила), а огорчилась машинально, на всякий случай.
– Впервые слышу о докладе.
– Я тебе раза три о нем напоминала.
– Значит, забыл. Что ты от меня хочешь, я первый день после болезни. Сначала математичка довела, теперь ты со своим Глазго привязалась, – я сделал несколько шагов к выходу, но Танька схватила меня за руку.
– Куда намылился?
– Домой.
– А английский?
– У меня голова болит.
– Так-так-так.
– Не так-так-так, а болит голова. – И я ничуть не лукавил. После встречи с женщиной в черном плаще голова разболелась нещадно.
– Болит голова, сходи к медсестре – даст таблетку.
– Обойдусь.
Танька достала из пенала ручку.
– К следующему понедельнику подготовишь доклад о Глазго.
– Подготовлю – буркнул я.
– Докладик небольшой – на один лист.
– На одни лист?! Это уже не доклад, а докторская диссертация.
– Можешь подготовить на одну страницу, – смилостивилась Танька. – И над произношением поработай, а то будешь окончания зажевывать.
– Англичане сами окончания зажевывают.
– Я тебя предупредила.
Отмахнувшись от Петрищевой, я вышел из школы. Не помню, как дошел до дома, как поел, включил комп и что-то искал в Интернете. Несколько часов жизни необъяснимым образом выпали из памяти. Я думал только о женщине из зазеркалья. Образ женщины не выходил из головы, он терзал меня, мучил, доводил до отчаянья, пугая своей настоящей сущностью, которую я, увы, не мог списать на богатое воображение и проделки разбушевавшейся фантазии.
Вечером в окно моей комнаты настойчиво билась птица; птицу не спугнули ни крики, ни взмахи рук, ни даже стук по стеклу, она улетела, когда я открыл окно и практически силой спихнул её с карниза. Птица, бьющая клювом по стеклу – плохой знак. И хотя в приметы я не особо верю, и никогда не паниковал при виде черных кошек, рассыпанной соли и числа «13», то в свете последних событий, моя непоколебимая уверенность, что все мистическое и потустороннее можно увидеть исключительно на экране телевизора, сильно пошатнулась. Теперь я верил во все сразу: в кошек, соль, числа, птиц, сны, пустые ведра, голоса и даже в домовых.
В четверть одиннадцатого позвонила Лизка. Без долгих предисловий она сообщила, что сегодня днём ни с того ни с сего треснуло зеркало. То самое, в котором я увидел женщину. Лизка, конечно, не придала этому значения – ну треснуло, значит, треснуло – но посчитала нужным поставить меня в известность.
И снова я напрягся, снова увидел прямую связь между появившейся у школы женщиной, птицей, упорно долбящей клювом по стеклу и треснувшим зеркалом.
В полночь, когда все домашние уже спали, я услышал в коридоре шаги. Прислушался. Кто-то прошел мимо моей комнаты, на миг задержался возле двери – я во все глаза смотрел на дверную ручку, опасаясь, что она начнет опускаться – а затем шаги стали удаляться. Неизвестный отправился на кухню.
Может, дед проснулся, мелькнула мысль. Они с бабушкой приехали к нам погостить, и дед часто ночами колобродит по квартире, мучаясь от бессонницы. Выйти, проверить? А если это не он? Что делать тогда, сидеть и ждать?
Рон спал возле двери, не проявляя беспокойства. Хороший знак. Если овчарка спит, значит ничего страшного не происходит.
– Рон, – позвал я пса.
Он открыл глаза, посмотрел на меня не то лениво, не то отрешенно и зевнул.
– Ты слышишь что-нибудь?
Рон вильнул хвостом.
– Иди ко мне. Ко мне, Рон!
Сев на корточки и обхватив Рона двумя руками за его мощную шею, я опять посмотрел на дверь. Шаги в коридоре возобновились. Рон оставался спокойным.
На цыпочках я подошел к двери, приложил к ней ухо, слегка дотронувшись пальцами до ручки. Рон навострил уши.
Шаг. Второй шаг. Третий. Тишина. Снова шаг…
Я распахнул дверь, в коридор упал яркий свет из комнаты. Никого. Зато я ощутил холод, будто сейчас была лютая зима, а у нас настежь открыты все окна.
– Дед, это ты? – на всякий случай спросил я.
Вместо ответа я услышал шаги на лестничной площадке, рядом с нашей дверью. Площадка была пуста, все, что я увидел в глазок это три двери, лифт и лестничный пролет.
Рон стоял рядом, тыкался мордой мне в бок и едва слышно поскуливал.
– Тебе бы только спать.
Рон гавкнул.
– Тихо.
Обидевшись, Рон опустил голову и поплелся в мою комнату. Там, не раздумывая, он прыгнул на кровать, потоптался и разлегся, как король, оставив мне место на самом краешке.