Знак кровоточия. Александр Башлачев глазами современников
Шрифт:
Лицедейство и гиалопайство
Впервые я увидел Башлачева на абитуре, летом 1978 года. Он стоял в компании соискателей студенческих билетов журфака Уральского университета в курилке, на так называемом Олимпе. Факультет находился на четвертом, последнем, этаже главного здания университета, и самая верхняя лестничная площадка, расположенная под крышей, на пролет выше факультетского этажа, была превращена в курилку и место встреч. На Сашу трудно было не обратить внимания. Невысокий парень с длинными патлами, спадающими на модный клетчатый пиджак, в вытертых американских джинсах, что-то увлеченно рассказывал, жестикулируя руками, зажимая в одной сигарету, а в другой - супермодный в те времена пластиковый пакет с надписью «Winston». На фоне остальных абитуриентов, которые в большинстве своем приехали из городов и районов Урала и выглядели более чем скромно, Саша смотрелся откровенным пижоном. Но я обратил на него внимание вовсе не потому, что на нем были штаны стоимостью в две зарплаты советского инженера. Джинсы были у многих, но абитуриенты идеологического факультета старались особо не высовываться: перед подачей документов аккуратно подстриглись, сменили яркие рубашки и свитера на корректные пиджачки, кое-кто прикрепил к лацкану комсомольский значок. А этот парень маскироваться не собирался. И еще он был очевидным центром притяжения всей компании, ее душой. Ребята смеялись, а Саша сверкал золотой коронкой - классической фиксой, которая совершенно не вязалась с его прозападным обликом. Позже я узнал интересную статистику: в 1978 году из семидесяти пяти студентов, принятых на факультет журналистики УрГУ, было более сорока секретарей комитетов комсомола школ, воинских подразделений, цехов… Что бы там сегодня не говорили о ВЛКСМ, но секретарями комсомольских организаций избирали людей активных, неординарных, целеустремленных. А сколько было творческих личностей, амбициозных талантов? Их статистика не учитывала. Аполитичный и неконфликтный Башлачев довольно быстро сумел стать одним из неформальных лидеров факультета. За счет чего? Он был творческой натурой, а это на нашем факультете ценилось превыше всего. Нажурфаке Уральского университета в те годы была настоящая мода на творчество. Факультетский Театр Трех Актеров с бесконечными премьерами пьес собственного сочинения по поводу и без. Ночные посиделки над очередным выпуском стенной газеты «Журналист», которая вывешивалась на стене на десяток метров в длину и была основной площадкой для дискуссий «о смысле жизни» с нашими соседями по
Близко мы сошлись с Сашей на третьем курсе. Причиной тому было два обстоятельства. Первое - в нашей жизни появился дом, ставший на несколько лет местом притяжения для наших общих друзей. Именно про этот дом Саша написал в песне «Поезд». Я отчетливо слышу его голос, когда в моей голове всплывают до боли знакомые строки: «Любовь - это мой заколдованный дом, и двое, что все еще спят там вдвоем, на улице Сакко-Ванцетти мой дом 22. Они еще спят, но они еще помнят слова». Этот чудо-дом жив и сегодня, и адрес у него прежний, но, глядя на это любовно отреставрированное здание, я не узнаю нашего «заколдованного дома». Из этих мест навсегда ушли чудо и тайна, неповторимое волшебство старинного заброшенного строения, населенного домовыми и привидениями. История и вправду чудесная. Не знаю, чья это идея, говорят, что родилась она в недрах Свердловского обкома комсомола, важно другое: где-то наверху было принято решение поселить в пустующие старинные здания - исторические памятники г. Свердловска - студентов-старшекурсников, чтобы сохранить дома от окончательного разграбления и бомжей. Попал под эту разнарядку и наш журфак. В список переселенцев попадали самые проверенные и дисциплинированные. Понятно, что на роль «ответственного квартиросъемщика» Башлачев не тянул. Ключи от памятника архитектуры отдали комсоргу нашего курса, педантичному и аккуратному немцу Володе Кему. Вторым официальным переселенцем стал другой наш однокурсник -Юра Мазий - рабфаковец, отслуживший в армии, спортсмен, женатый человек. Таким кадрам дом доверили без всяких сомнений. Подозреваю, что это «переселение народов» в заброшенный двухэтажный деревянный дом на улице Сакко и Ванцетти, 22 не оставило бы никакого следа в истории, если бы туда не переселился Башлачев. Он обосновался в двухкомнатной квартире на первом этаже со своим приятелем Евгением Пучковым, который учился курсом старше. Печально, но Женька погиб так же, как и Саша, шагнув из окна в вечность. Но все это будет потом, а тогда… У нас появилось прекрасное место в центре Свердловска, где мы могли общаться практически круглосуточно. Помимо старинного двухэтажного дома со скрипучими лестницами и полами в нашем распоряжении был еще и огороженный забором двор, где мы, если позволяла погода, устраивали импровизированные пикники. Дом общими усилиями подлатали, прочистили печи и дымоходы, притащили какую-никакую мебель, вдохнули в него вторую жизнь. Чего только не видел за эти три года дом на Сакко и Ванцетти: театральные репетиции и веселые пирушки, любовные страсти и вечера декламации новорожденных стихов, премьеры песен и заседания редколлегии стенной газеты. У каждого из нас остались свои истории, накрепко связанные с этим домом. Лично я там провел свою первую брачную ночь: нам с женой Леной некуда было ехать после регистрации, и «заколдованный дом» принял нас в свои объятия. Вторым обстоятельством стало приглашение нас в Театр Трех Актеров. Его создатели и главные действующие лица закончили факультет и разъехались. Из «основоположников» в Свердловске оставался только Сергей Соловьев, который и начал формировать новый состав труппы. Нужно пояснить, что абсолютно все в этом театре делалось своими руками. Мы сами писали сценарии, делали декорации, если это было необходимо, писали музыку и тексты песен, готовили костюмы, и, естественно, сами играли не сцене. Разделение труда было условным, один и тот же человек мог быть одновременно автором сценария, исполнителем главной роли и поэтом-песенни-ком. Более того, практически все спектакли были результатом совместной работы. Доходило до того, что каждый актер, выходящий на сцену, сам писал себе текст роли или сочинял слова песни, с которой ему предстояло выйти на сцену. Сплошная импровизация. Жестким было только одно правило - на сцене одновременно не может находиться более трех актеров. Отсюда, собственно, и название театра. Самые хорошие тексты «от автора» были у Саши Измайлова (в народе - Sasha is my love), удачнее всего тексты песен писали Сергей Нохрин и Башлак. Мы с Алексеем Тюплиным больше работали над воплощением придуманных образов на сцене и музыкальным оформлением. Нужно сказать, что в то время Сашка совсем не умел играть на гитаре и очень неважно пел. Осваивать инструмент он начал только на четвертом курсе, беря уроки у нас с Нохриным. Сережка был довольно известным в Свердловске бардом, я играл в полупрофессиональном ансамбле политической песни. И то, что спустя всего три-четыре года Башлачев начал записывать концерты, аккомпанируя себе на гитаре, было для нас полной неожиданностью. Чудом перевоплощения, ведь еще в восемьдесят первом году никто не считал Сашу ни певцом, ни гитаристом.
О чем были наши спектакли? О том, что нас волновало. Одной из самых популярных у факультетского люда постановок была «Сказка о репке, рассказанная в разных газетных жанрах». Ее сразу разобрали на цитаты, а песни сразу начали жить своей музыкальной жизнью. Писали мы его к факультетскому Дню посвящения в первокурсники. Задумали пересказать известную всем сказку о репке в песнях, написанных в различных газетных жанрах. На все про все у нас было три или четыре дня, поэтому просто распределили жанры между собой. Не могу со стопроцентной уверенностью вспомнить, кто и что писал. Но то, что Саше достался жанр международного комментария - факт. « Тяжелый смог окутал Вашингтону не весело живется без работы в хваленом мире западной свободы, где правят ЦРУ и Пентагон!», - пел Саня на мотив популярной на факультете «колхозной» песни про любовь. «Но ТАСС уполномочен заявить, что эти обвинения не-лепи, мы только в мирных целях нашу репу растили и намерены растить!» Позже тот международный комментарий после авторской доработки стал «Подвигом разведчика» («Врабочий полдень я проснулся стоя…»). Эта песня, как и «Грибоедов-ский вальс», впервые исполненный Сашкой в колхозе, очень точно отражают стилистику наших текстов того времени. Были и другие не менее яркие спектакли. Например, «Баня». Он не имел ничего общего с пьесой Маяковского и был написан к последнему звонку нашего курса. В ней рассказывалось о жителях города Кочегарска, которые поддержали призывы партии и правительства «Бережливость должна быть бережливой!» и «Бережливого - Бог бережет!» (Те, кому за сорок, думаю, помнят популярный лозунг времен Леонида Ильича Брежнева - «Экономика должна быть экономной!»), и решили сократить до минимума потребление воды. А главными героями пьесы были журналисты многотиражной газеты Кочегарского банно-прачечного комбината «Банный лист». При их активной информационной поддержке вышеупомянутых починов жизнь в городе была практически парализована. О творческом кризисе художника, идущего на компромиссы, у нас рассказывал спектакль «Мальчик, нюхающий фиалку». Это история о том, как под прессом рекомендаций сверху полотно, где был изображен обнаженный пастушок, нюхающий фиалку, превратилось в индустриальный пейзаж с дымящими трубами, литейным цехом и молодым коммунистом с микроскопом в руке. Помню, как мы долго решали, во что должен быть одет на сцене «обнаженный пастушок»? Саша был за натурализм и правду жизни. Сошлись на плавках. Впрочем, с правдой жизни у Башлака все было в порядке и за пределами сцены. Этот текст я начал с цитаты из Сашиного письма: «А когда я умру, ты сможешь рассказать печатными словами всем потомкам о том, как мы ходили на день рождения, и прочие небылицы». Пересказывать небылицы нет надобности, потому что для «всех потомков» хватит и былей. О каком походе на день рождения пишет Башлачев? Эта история случилась на четвертом курсе. Одна барышня - ярая поклонница нашего театра, из очень приличной и состоятельной свердловской семьи, отмечала день рождения, и мы решили преподнести ей экстравагантный подарок. На дворе стояла зима, и когда именинница после звонка отворила входную дверь -остолбенела. На пороге стоял я в одних трусах и с огромным мешком за спиной. Но это было только начало приятного, как нам тогда казалось, сюрприза. На диван, в самую гущу гостей из мешка я вытряхнул Бащлака. Из одежды на нем был только газовый бантик, повязанный на причинное место. Он начал подпрыгивать, показывать руками «фонарики» и мы хором затянули: «Прилетел к вам волшебник…» Допеть нам не дали… Как видите, театр в нашей жизни не прекращался никогда. Сегодня всех спектаклей не упомнишь.
Мне кажется, важнее другое, именно здесь, в Театре Трех Актеров, Саша запел, начал выходить на сцену, научился играть на гитаре. Для всех нас это были три прекрасных года, под завязку наполненных, театр в нашей жизни не кончался никогда. Однажды нас пригласили выступить со студенческим капустником на открытии нового Свердловского областного Дома печати. Событие важное, с участием первого секретаря обкома партии Бориса Николаевича Ельцина. Мы постарались, написали коротенькую пьеску минут на десять под жизнеутверждающим названием «Из жизни насекомых». Режиссер торжественного вечера с текстом пьески знакомиться не стал, а название заменил: «Какие насекомые?! Мы на открытии Дома печати, первый секретарь в зале, а вы…» Нас объявили как студенческий театр миниатюр с юмористической сценкой «Коллекция». Действие происходит в энтомологическом музее: «Жили-были насекомые. Каждый сам на своей булавочке…», которые для того, чтобы придать своей «демонстрационной жизни» смысл и порядок, начали издавать газету. Редактором назначили мормыша Вову, который «засох как надо». Заведующим отделом стала бабочка Леля, у которой с содержанием влаги в организме тоже все было в полном порядке. А корреспондентом с испытательным сроком взяли божьего коровка Толика. Юноша пишет восторженные заметки в рубрику «Веселись дружней, мошкара!». Бабочка Леля вымарывает все несерьезности и сетует, что «Толику еще сохнуть и сохнуть до настоящего журналиста». Редактор тупо смотрит в одну точку, требует «больше позитива» и постепенно рассыпается в пыль. Его место ловко занимает бабочка Леля, перепрыгнув с одной булавки на другую. И тут Толик, видя свою безрадостную перспективу, отказывается «засыхать, как надо», и насекомые разбегаются, распевая такие строки: «Кому в кусты, кому в овраг, кому-то в щель в углу кровати. Пускай сачок свой точит враг-на всех булавочек не хватит!» Финал. И гробовая тишина в зале. Я помню лицо декана, сидевшего в первом ряду: лоб покрыла испарина, глаз косит на представителей обкома партии… И вдруг раздались одинокие аплодисменты, в ладоши захлопал первый секретарь обкома. Ельцину студенты понравились. И тут я узнал, что на практике означает фраза из книжки «Материалы очередного
Однажды нам действительно чуть не отвернули голову. Наш театр пригласили в Казань на праздник местного жур-фака под названием «Весна факультета». Мы с радостью согласились, не подозревая, что нас ждет в альма-матер Владимира Ильича Ленина. Это обстоятельство, как выяснилось, очень любили подчеркивать тамошние преподаватели и студенты. Первым шоком для нас был вопрос, встречающих нас студентов - где наши комсомольские значки? Думаю, мы меньше удивились, если бы у нас поинтересовались, не марсиане ли мы? У нас на факультете комсомольские значки никто не носил, а комсомольские собрания проводились, по-моему, один-два раза в год. Дальше - больше. После первого же выступления нас пригласил к себе секретарь комитета комсомола факультета. Он на полном серьезе начал нас расспрашивать о том, с кем из идеологов университета мы согласовывали сценарии наших спектаклей. Сам факт существования такого студен-та-бюрократа от комсомола на журфаке Уральского университета невозможно было даже представить. Из-за чего, собственно, разгорелся сыр-бор? Мы показали два совершенно невинных, по нашим меркам, спектакля: «Три мушкетера» (о тяжелой судьбе корреспондентов мушкетерской многотиражки) и «Собрание» (о бюрократизме и лицемерии в комсомоле). Последний, судя по всему, и расстроил местных активистов ВЛКСМ. В финале там звучала довольно язвительная песня, которая заканчивалась словами: «Эх, моя рука принципиальная, быстро поднимись и опустись!» Кроме того, вместо похода в музей университета мы отправились на поиски могилы Василия Сталина, а когда все приличные студенты на вечере знакомства пили чай с пирожными, мы открыто распивали пиво. Кончилась вся эта история письмом секретаря парткома Казанского университета на имя нашего декана. Понятно, что это было не письмо благодарности, а сигнал о том, что у некоторых студентов журфака Уральского университета не все в порядке с идеологическими установками. К счастью для нас, все обошлось.
Уральские вольнодумцы
На нашем факультете была фантастически свободная творческая атмосфера. Впрочем, мы этого не осознавали, нам это казалось вполне естественным и нормальным. Уже поэтому нашему театру стоило отправиться в Казань. Чем был хорош наш Уральский университет той поры? Нам читали лекции преподаватели, которые оказались в Свердловске во времена Сталина не по своей воле. Некоторые из них были членами научных академий ведущих европейских стран, имели за спиной многолетние сроки в ГУЛАГе и запрет на преподавание в Москве и Ленинграде. Именно они позволяли себе на лекциях по истмату и диамату свободно обсуждать с нами неразрешимые противоречия социализма и прочую крамолу. Нас не могли оставить равнодушными судьбы этих людей. Их лекции были предметом обсуждения, выпущенный ими дух вольнодумства витал в воздухе. И Башлак - один из самых прилежных студентов нашей компании - аккуратно ходил на их лекции и вел конспекты. Но вряд ли мы тогда понимали всю уникальность этих откровений наших профессоров. Жизнь била ключом, и в ней было множество дел, куда более важных, чем философия и учеба в целом.
Впрочем, были у нас и совсем другие преподаватели. Никогда не забуду куратора нашего курса (не хочу называть фамилию уже умершего человека), который нас с Башлачевым и Тюплиным иначе как «позором факультета» и не называл. Серьезным потрясением для нас стало исключение ребят, учившихся курсом младше, за чтение самиздата. У них хватило «ума» обсуждать прочитанное с одним молодым и либеральным, как им казалось, преподавателем. Но особым потрясением стало для нас, тогда уже четверокурсников, общее собрание, на котором исключили из комсомола и из университета пятикурсника Гошу Беляева, написавшего письмо Севе Новгородцеву на «Би-би-си». Мы тогда сидели с Башлаком рядом, и я прекрасно помню наше состояние. На собрание нас загоняли группами, строго-настрого предупредив старост об обеспечении стопроцентной явки. Видимо поэтому атмосфера в главном актовом зале университета была гнетущей, никогда до этого нас так на комсомольские собрания не собирали. Большинство не считали большим грехом прослушивание «вражеских голосов», тем более их музыкальных программ. Ребята обсуждали скорее Гошину глупость, который додумался опустить письмо, адресованное «отщепенцу» Севе Новгородцеву, в обычный почтовый ящик и при этом указать свою фамилию и обратный адрес. Ясно, что его послание попало не в Лондон, а в соответствующие органы. Собрание открыли, вывели на сцену Гошу Беляева - несуразного замкнутого парня, потерянного и испуганного. Зачитали письмо. И предложили комсомольцам факультета высказаться. Желающих не было. Тогда стали приглашать по фамилиям, было видно, что некий список в президиуме имеется. Один за другим начали выходить однокурсники «отщепенца Беляева» и принялись его обличать: «Я еще на первом курсе разглядел в нем червоточинку… Гоша всегда мне казался не искренним комсомольцем… Таким, как он, не место на идеологическом факультете…» Это был, конечно, не 1937-й, а 1982 год, но стилистика мероприятия была та же. Мы сидели с Башлаком и с ужасом ждали, кому из наших друзей предложат высказаться. Вероятность того, что после комсомольских активистов на сцену вызовут кого-нибудь из «политически пассивной молодежи», была высока. Ход мероприятия нарушил Виктор Расторгуев. Когда ему предоставили слово, он отказался осуждать своего товарища. Возникла неловкая пауза, кто-то из президиума начал упрекать Виктора в том, что у члена партии, пятикурсника, отслужившего в армии, нет твердой гражданской позиции. Предложили высказаться другим желающим, но эмоциональный накал собрания упал, и ведущий был вынужден сворачивать мероприятие. Голову пронзила мысль - вот сейчас поднимется секретарь комитета комсомола и скажет: «Поступило предложение исключить из рядов ВЛКСМ студента Беляева. Кто за данное предложение - прошу голосовать!» Медленно начнут подниматься руки, одна, пять, сорок пять… Глаза - в пол, как не хочется, чтобы все видели твою слабость… Хочется провалиться сквозь землю. «Эх, моя рука принципиальная, быстро поднимись и опустись!» Но руку попросят подержать, ведь голоса считают, воздержавшихся записывают. «Решение принято единогласно! Все свободны!» К счастью, эта сцена осталась только в моем воспаленном воображении. Голосовать за исключение Гоши Беляева из комсомола нас не заставили. Хотя запросто могли бы. Но обошлись без процедуры коллективного осуждения «отщепенца», исключили парня «в рабочем порядке». В тот вечер у Саши был шок. У всех был шок. Это был, наверное, единственный вечер, когда нам не хотелось разговаривать друг с другом, и мы молча разбрелись по своим «норкам». Думаю, именно тогда мы по-настоящему поняли, что наши шутки действительно могут плохо закончиться. При том что Саша Башлачев, да и остальные ребята в нашей компании не были ни диссидентами, ни антисоветчиками. Мы любили свою страну.
Профессия ~ репортер
Ночь перед похоронами Саши я провел в его пустой питерской квартире. Листал книги, которые он читал, рассматривал фотографии: старые, студенческие и новые - питерские, вчитывался в строки его поэтических черновиков… На полке увидел редакционное удостоверение - красную книжечку с золотым тиснением на корочке - «Редакция газеты “Коммунист”». Внутри Сашина фотография, классический текст: «Орган Череповецкого горкома КПСС и Череповецкого городского Совета народных депутатов. Выдана Башлачеву Александру Николаевичу…» Почему Саша хранил свое редакционное удостоверение после того, как окончательно порвал с журналистикой? Может быть, он носил его с собой, чтобы предъявлять милиционерам, которые останавливали его - человека без прописки - в Питере. На редакционные удостоверения в те времена стражи порядка реагировали хорошо, уважали журналистов. А может быть, она была дорога ему как память о своей первой профессии? Думаю, обе мои версии имеют право на жизнь. После окончания университета Саша работал в родном городе, в городской газете, в отделе партийной жизни, писал о комсомольцах, отвечал за выпуск целевой полосы под названием «Факел». На распределении он пошел по пути наименьшего сопротивления, поехал к родителям, чтобы не решать проблему с жильем. В Череповце была одна газета, выбора не было. Первое время он писал мне довольно часто, два-три раза в месяц, чувствовалось, что Саше остро не хватает того, чего было в Свердловске с избытком -дружеского общения, общей творческой работы, нашего театра, который давал ему возможность самовыражаться. Творческое начало искало выход. В Череповце перед ним, как мне кажется, встала дилемма: заниматься тем, что тебе нравится, или плыть по течению жизни, по «прямой дорожке на пенсию». И он начал писать песни, чтобы заполнить этот вакуум, который образовался на работе. Он писал мне, что его тошнит от заметок о передовиках-комсомольцах и, судя по всему, противоядием стали стихи. Я очень хорошо помню страницы его общих тетрадей, исписанных рифмованными строчками. Он писал, черкал, правил, рождались новые рифмы.
Думаю, что Башлак мог заставить себя встать в стойло -он был очень гибким человеком. Но он решил, что не надо душить в себе песню. И это были совсем другие стихи и мелодии, не похожие нате, что рождались в его голове на улице Сакко и Ванцетти. Я впервые услышал их в Свердловске весной 1984 года, где мы встретились на майские праздники. После традиционной демонстрации, где хором горланили наши проверенные временем и любимые журфаковс-ким народом куплеты, мы собрались узким кругом в общежитии на Большакова, 79, чтобы поговорить «за жизнь». И Саша спел свои новые песни. В восемьдесят пятом я слушал его уже в Питере, куда приехал в составе красноярской делегации на ленинградский завод «Электросила», где делали турбины сибирской «стройки века» - Саяно-Шушенс-кой ГЭС. Сашины стихи стали другими, изменился ритм, ушел стеб, появились фольклорные мотивы. Это был уже другой Александр Башлачев. Башлак трансформировался в СашБаша.
В письмах из Череповца он много иронизировал по поводу своей работы. Но к профессии Башлак, как и все в нашей компании, относился очень серьезно. Мы осознанно выбрали для себя эту работу. Мы не были идеалистами и понимали, что «журналисты - это подручные партии». Но мы знали и другие лозунги, популярные на нашем факультете. Например, такой: «Журналисты - это солдаты справедливости!» А еще мы понимали, что журналистика - это одна из немногих сфер нашей жизни, где можно попытаться реализовать свои творческие возможности. На каждом курсе нашего факультета набирали по семьдесят пять человек. Примерно треть из них - это люди с «рабфака», те, кто приходили в университет с определенным жизненным багажом: после армии, работы в газете, на телевидении, с производства. В нашей компании заводской рабочий стаж имел Сергей Нохрин, Алексей Тюплин отслужил два года в армии и ушел на дембель старшиной, имел год трудового стажа и Саша. Мы с Измайловым поступили в университет сразу после школы, как и Аня Мясникова - человек-оркестр нашего театра. Училась с нами и Татьяна Ильенкова, которая получила диплом журфака в тридцать шесть лет. Нам, двад-цатидвух(трех)летним молодым специалистам, она казалась очень взрослой женщиной. Мы были очень разные, но нас объединяла цель - мы хотели стать журналистами. Мы не мечтали о «Правде» или «Комсомолке», хотя многим нашим однокашникам довелось там работать, но тогда казалось, что это недосягаемая высота, мы были реалистами и хотели попасть в областные газеты, в крупные города - там жизнь интереснее, а распределение в «районку» воспринимали как крупное творческое поражение. Не помню, чтобы мы между собой обсуждали тогдашнюю журналистику, разве что в рамках учебной программы на семинарах или во время работы над курсовой. Мы почти не читали газеты и не смотрели телевизор, потому что «ящичек для идиотов» был на все общежитие один. Я помню, что даже репортаж с финального матча на Кубок кубков между тбилисским «Динамо» и немецким клубом «Карл Цейс» из Иены мы слушали по транзисторному радиоприемнику в общежитском коридоре. Гораздо больше разговоров было о книгах, которые мы читали запоем. И те, что нужно было знать по программе, и те, что советовали прочесть друзья. Личных открытий у каждого из нас было много: Маркес и Кортасар, Фолкнер и Воннегут, Карпентьер и Льоса, европейцы: Гессе и Фриш, заново прочитанные соотечественники: Гоголь и Достоевский, Булгаков и Толстой, Астафьев и Айтматов, Вампилов и Распутин. Всех не перечислишь. Башлачев пришел к поэзии не через журналистику, через литературу. И, в отличие от большинства из нас, предпочитавших прозу, он очень любил поэзию и читал стихи постоянно. В его «волшебном доме» были и Саша Черный, и Александр Пушкин.