Знак небес
Шрифт:
Ох, не так он себе эту встречу представлял, совсем не так. А спроси его, как именно, и тоже не ответил бы. Да и что ответишь, когда между ними, как стена, Ярослав застыл. Хорошо хоть, что не памятником надгробным, тогда ему в ее глазах и вовсе прощения не было бы. Но и кровь его да раны тяжкие – тоже препятствие не из легких. Ни на коне эту стену объехать, ни птицей перелететь, ни рыбой переплыть.
Одно и сказал только. От души сказал, как думал:
– Не унижай себя ни перед кем – ты же гордая. А предо мною тем паче. Лишь больно сделаешь. И себе и… мне. Что до града твоего – поверь, что худа ему от меня и так не будет. А ежели моя вина в чем пред тобой – прости великодушно. Известное дело, мы народ купецкий, грубый, – это он так неуклюже сострить попытался.
Хотелось ему напомнить о том зимнем свидании, ох как хотелось бы, но не было теперь искорок в глазах Ростиславы. Без них же – чувствовал – и начинать не стоит. Лишь на миг краткий показалось, будто очи девичьи влагой наполнились, вот-вот слеза выкатится. Пригляделся – вроде и впрямь померещилось. Но все равно.
«Нет, не простит она мне Ярослава», – подумалось с тоской.
А у княгини сил только на то и хватило, чтоб воду соленую с глаз долой убрать. Ей сейчас все больно было слушать. И чем ласковее голос, тем больнее. Такое бывает – чем лучше, тем все хуже. А уж когда Константин про купецкого сына заикнулся, тут ей и вовсе невмоготу стало, даже в голове помутилось. Не тоска – дракон семиглавый в сердце страшными клыками впился.
– Прости, княже, что-то душновато мне в шатре твоем, – вновь поднялась она с места, тяжело опершись руками о стол. – Дозволь, я воев своих отправлю с радостной вестью к Переяславлю да накажу, чтоб назавтра тебя как должно встретили – хлебом-солью, дабы ты с почетом во град въехал.
– Может, в пути растрясло, – робко предположил Константин. – Так я повелю, мигом постель в шатер принесут, – и, чтоб, упаси бог, не подумала чего, тут же торопливо добавил: – Вейку оставим, чтоб сон блюла, а я сторожу выставлю – комар не залетит, – и заверил: – Сам на часах встану, так что будь в надежде.
Ох, не надо было бы ему это говорить. Последняя то капля была, которая чашу окончательно переполнила. Даже сердце болеть перестало – умерло уже. Да и сама-то она жива ли еще? А если жива, то зачем?
– Благодарствую тебе, гость торговый, – сил только-только хватило, чтоб на шутку достойно ответить. – Ни к чему забота твоя. Мне на воздухе вмиг полегчает.
Так, за обе руки поддерживаемая – по одну сторону Вейка, по другую сам князь – она и вышла из шатра.
Поначалу дружинники было насупились, решили, что изобидел рязанец их дорогую княгиню, но потом на нее, на лицо его встревоженное глянув, сразу поняли – промашка вышла. Не в обиде тут дело – в ином чем-то. А вот в чем – домысливать не стали, не до того.
Тут уж о другом забота нагрянула. Известно, кто быстрее всех радостную весть до города довезет, тому больше всего почета да славы достанется. Тем более что и вестей-то сразу две. Первая, конечно, главнее. К тому же она всех горожан касается. Не с мечом – с миром князь Константин идет к Переяславлю.
Вторая тоже приятная. Жив князь Ярослав, хоть и раны тяжкие получил. Ныне он во Владимире стольном оставлен на попечение лучших лекарей. Об этом они только что от самих же рязанцев узнали.
А одного из дружинников бывалых тут же и осенило – потому княгиня и стоит пред ними такая побелевшая, что о князе своем услышала. Иная радость ведь – кого хочешь спроси – не только с лица краску сгонит, а и вовсе человека с ног снесет. Тут все дело в силе ее да в неожиданности.
Потому он и одернул самого молодого, который было к Ростиславе дернулся, чтоб о муже сообщить.
– Не видишь, что-ли, какая она. Князь-то Константин, поди, сам давно ей все сказал. А ты молчи, не усугубляй.
Княгине на свежем воздухе и впрямь лучше стало. А может, еще и по привычке простой – на людях виду не подавать, как бы плохо ни было. На тебя беда навалилась всем телом грузным, давит тебя что есть мочи, а ты знай себе терпи да молчи. Хрипеть же не удумай, чтоб не услыхал кто, не подумал чего.
Впрочем, ей особо и говорить ничего не пришлось. Так, пару общих фраз о том, что Константин милует град ворога своего, палить его не собирается и даже откуп лишь самый малый возьмет.
Когда о гривнах заговорила, краем глаза по лицу князя скользнула неприметно – не много ли она на себя взяла. Ведь о них и разговору не было.
Это уж она так сама домыслила, что совсем без откупа и ему переяславцев отпускать негоже – надо чем-то с дружиной своей расплатиться, да и горожанам зазорно. Получается, что они по милости княжьей целы остались, а это больно уж с милостыней сходно, иной раз даже чересчур. На Руси же народ гордый живет, к такому не приучен. А вот про малый откуп опаска была, что встрянет сейчас князь, поправит грубо и бесцеремонно. Хотя общей суммы она предусмотрительно не назвала.
Но нет, обошлось. Напротив даже, к уху ее склонился, словом ласковым, будто губами нежными коснулся:
– Умница ты, княгиня. И о том, что не сказано, без слов домыслила, – шепнул тихонько.
А ей от его голоса столь радостно, что опять силы пропали – ноги вовсе не держат.
А еще больно стало. И не только потому, что она со счастьем своим несбывшимся столкнулась. Такое выдержать можно. Скорее уж потому, что даже увидеть его еще раз, пусть мельком, издали полюбоваться, все равно не получится. Ничегошеньки ее впереди уже не ждет теперь. Ничего и никогда. Страшно уж больно осознать такое. Поневоле задумаешься: а зачем ей тогда вообще такая жизнь? Была б она по духу Феодосией, согласилась бы и в рясе остатний свой век доканчивать – все равно долгим он не получится. Но она-то Ростислава. Не личит ей такое.
Да и, рассуждая здраво, батюшку Мстислава Мстиславича никто эдаким поступком старшей дочери не попрекнет. Наоборот, с уважением скажут, мол, прямо по седой старине твоя Ростиславушка содеяла. Едва муж из жизни ушел, как и она за ним тотчас на тот свет подалась. А что не через костер пошла, так и тому оправдание мигом сыщут – не захотела на язычницу быть похожей.
И получалось у нее, что со всех сторон она пригожая – и старину соблюла, и языческий обычай отвергла. То есть если ей сейчас умереть – ничего страшного не случится. Наоборот даже. Ведь вон в какой схватке лютой две силы в ее душе сцепились намертво: долг княжий да любовь святая. Не расцепить нынче врагов этих кровных, не разнять никакими средствами. И сегодня этого не сделать, и завтра, и через неделю не выйдет, да хоть через пять лет – все равно не получится. Только смерть ее примирить их сможет, да и то – не всякая. Та, что Ростиславой задумана – сумеет. Потому и виделся ей теперь только один выход.