Знак небес
Шрифт:
Говорят, грех смертный – руки на себя накладывать. Не-ет, ее не обманешь. Господь – не тот, что в церкви, а настоящий, тот, что на небесах сидит, – тоже не осудит. Добрый он и любит всех. Уж за него Ростислава и вовсе спокойна. Ну, разве что пожурит ее малость, как родитель строгий, не без того, но понять должен, а где понять – там следом и простить тут же. Может, даже, еще и пожалеет, по головке погладит, скажет чего-нибудь простодушно-ласковое: «Дуреха ты, дуреха. Что ж ты, девочка моя глупенькая, эдак-то?»
А там, глядишь, и свидеться дозволит. Хоть разок. Пускай не сразу, а лишь через двадцать-тридцать, а то и все пятьдесят лет, но свидеться, еще разок поговорить, друг на дружку посмотреть.
Эх! Что уж там сердце травить! Все! Она – княжья дочь! Как решила – так и будет.
И на душе как-то от принятого решения сразу легче стало. Ростислава чуть посильнее на крепкую Константинову руку с наслаждением оперлась – совсем хорошо. Век бы так стояла и с места не сходила! Но все равно на последние слова еле-еле силенок хватило:
– Нам с князем еще кое-что обговорить надобно. Он мне провожатых даст. А вы все скачите немедля – в граде уж, поди, вестей добрых заждались.
Такое дважды повторять не надо. Вмиг все переяславцы на конях оказались. Только что здесь были, ан, глядь – даже след простыл. Лишь глухой стук копыт еще пару мгновений слышался где-то вдали, но потом и он умолк.
А Ростислава к князю повернулась. «Все, – выдохнула мысленно. – Отрезана тебе, милая, дорожка обратно, после того как ты своих переяславцев отпустила. Вперед, правда, по-прежнему прохода нет, но ты ж на это и не рассчитывала. У тебя теперь путь известен – вниз, во тьму. Зато короткий – и на том Недоле спасибо – смилостивилась. Или это сестрица ее милая [64] постаралась, выделила кусочек малый? Да и какая теперь разница».
64
Речь идет о двух славянских богинях судьбы: Доле и Недоле, то есть удаче и неудаче. Считалось, что они прядут нить жизни каждого человека. Только у Доли с веретена текла ровная золоченая нить, а у ее сестры получалась неровная, кривая и непрочная. Соответственно и участь каждого была: удачная, счастливая и богатая или злая и горемычная.
А на душе легко-легко стало, даже весело. Потому и блеснула князю задорной синевой глаз.
– Чем угощать будешь, сын купецкий? Али поскупишься? Али гостья не дорога?
– Куда ж дороже, – с опаской ответил Константин.
Уж больно настроение у нее переменилось. Оно, конечно, хорошо, но как-то непонятно. И сразу у него какой-то холодок по коже прошел. Вроде радоваться надо, а ему вдруг отчего-то тревожно стало.
В шатре уже, сидя за столом накрытым, она вдруг попросила робко:
– Ты не говори много, ладно, – и созналась простодушно: – Мне сейчас отвечать тяжко, силов вовсе нет.
О том, что захотелось ей наглядеться на Константина вволю в последний раз перед задуманным, промолчала стыдливо. Ни к чему ему знать, что ей в голову взбрело. Но чтобы уж совсем молча не сидеть, пару вопросов задала. Так, без задней мысли, только из приличия:
– Как семья твоя, княже? Как сын поживает?
И подивилась, приметив, как вздрогнул Константин.
Хотел уж он было сказать о том, что княгиня Фекла сгорела вместе с Рязанью стольной, но осекся вовремя. Вдруг подумает, что он ее за мужа попрекнуть хочет намеком таким, да и о Ярославе напоминать не хотелось. Отделался, сдержанно ответив на последний вопрос:
– Сын княжью науку постигает славно. Ныне я его во Владимире оставил. Пусть к самостоятельности приучается.
Ростиславе же о судьбе Феклы и впрямь невдомек было. Ярослав о том с ней не заговаривал ни разу. Буркнул лишь как-то, что запалили Рязань тати шатучие, но князь уцелел, а как да что – княгиня к мужу не приставала. Уж больно не те у них отношения были. Спросила лишь с укоризной:
– Теперь-то доволен?
И тут же на бешеный крик нарвалась. Оставалось лишь губы поджать да выйти гордо, всем своим видом показывая – чай, не девка дворовая перед тобой – княгиня.
– А в Переяславле кого мыслишь наместником посадить? – полюбопытствовала вскользь.
– Есть у меня боярин один. И воин из первейших, и поговорить красно умеет. Евпатием кличут, а прозвищем Коловрат.
– Это хорошо, – одобрила Ростислава. – Переяславцы – народ такой. Их лучше лаской повязать. Тогда и они за тебя куда хошь… – и осеклась испуганно.
Это у нее вновь привычка сработала.
– Ты сызнова меня учить вздумала! – взвился бы муженек дорогой. – Что бы понимала умишком своим бабьим в делах княжьих, а туда же лезет.
Только перед ней не Ярослав – Константин сидел. Едва голос его услышала, сразу разницу поняла.
– Мудро ты, княгиня, рассуждаешь. Сдается мне, не у каждого князя столько ума имеется, сколько в твоей головке красивой.
Ох, ну лучше бы крикнул. И без того тошно, а от похвалы такой – еще горше. Ведь сказал так, как ей до сей поры лишь в мечтаньях сладких и виделось. А голос все продолжал звучать, мечту в явь воплощая:
– А подскажи-ка, сделай милость, на кого ему из твоих людишек опереться? Чтоб не корыстный был, не злой и в суждениях спокойный – сгоряча дров не наломал?
– Да где же мне с умишком бабским в княжеские дела соваться, – попробовала было она увернуться, как с отцом своим Мстиславом Удатным, но не тут-то было.
– Женский ум иной раз позорчее мужского бывает, – возразил спокойно. – Да и разный он. У нас так глядит на мир, у вас – иначе, а чтоб полнота была – их непременно соединить нужно.
И вновь как ножом по сердцу его слова полоснули.
«Где же ты раньше был, витязь мой желанный?! Нет, нет, нельзя тебе больше оставаться! – это она уже самой себе строго. – Еще час какой-нибудь, и у тебя вовсе сил на задумку не останется. Уходи немедля, Ростислава, или быть тебе до скончания жизни Перпетуей какой-нибудь. Беги отсель, куда задумала!»
Встала резко, а в голове мысль шалая: «Поцеловать бы на прощанье. Теперь уж все одно – помирать, так под веселые гусли».
Но делать этого не стала, прочь отогнала мысль коварную. Вдруг он целуется так же, как говорит: мягко, ласково, сладко, нежно. Тогда-то уж у нее точно больше ни на что силенок не останется.
Вместо этого иначе решила поступить. Кубок не свой – его взяла, почти доверху медом хмельным наполненный. Решила: «Пусть думает – невзначай перепутала». Сама же тихохонько посудину серебряную к себе тем краем повернула, где он его губами касался.