Знаки внимания

Шатохина Тамара

— Кать… обижаешь, твой папа что — лох? Я звонил Сашке с утра — советовался. Нормальный здесь салон. Возьму в кредит, я могу себе позволить, поверь мне. Сейчас начнется сезон и деньги "потекут рекой".

— Я добавлю, пап, не спорь, это не обсуждается. Я тоже хочу поучаствовать, раз уж выпросила. Оформляй кредит так, чтобы когда я продам своего «крокодильчика»…

Мы договорились, и вскоре я ходила вокруг Букашки, нарезая круг за кругом, ласково гладила крышу, слегка выпуклые передние дуги. Заглянула в салон, с удовольствием обнюхала его, посидела по очереди на всех без исключения сиденьях. Вышла и, обойдя опять свое сокровище кругом, по-хозяйски ощупала диски и протекторы.

Папка

оформлял покупку в кредит и посматривал на меня. А потом, когда уже выкупленная и заправленная под завязку машина выезжала из соседней с автосалоном заправки, он — притихший и молчаливый, попросил меня остановиться у какого-нибудь нешумного кафе, которое мне нравится.

И не успела я выйти из машины, как он уже стоял рядом, а потом крепко обхватил меня и долго не отпускал, мы просто стояли вдвоем и обнимались. Я чувствовала себя надежно и правильно пристроенным ребенком. Хорошо и уютно я себя чувствовала.

— Ты еще такая маленькая у меня, Каточек. Как я, скотина такая, мог? — оторвался он от меня, — пошли… поговорим с тобой.

Я категорически не хотела выяснять отношения — вчера все уже было сказано. Но похоже было, что папа решительно настроен на разговор. Поэтому я уговорила его не ограничиваться кофе и легонько перекусить перед походом в гости, и вначале мы поели. За это время он немного успокоился, но все равно не до конца:

— Нам тогда дела не было до тебя, Кать — и ей и мне, но это я сейчас все понимаю. То, что мы тянули до твоего совершеннолетия…, я теперь будто со стороны смотрю и вижу, что твои интересы были для меня вторичны — просто причина удержать ее рядом еще немного.

— Пап, а может, не нужно, ну его? — ужаснулась я наметившемуся масштабу самобичевания и попыталась остановить его. Вот зачем мучить себя и, наверняка же — меня тоже? У меня тут праздник сегодня… со вчерашнего вечера праздник, так зачем?

— Какое совершеннолетие, Катя? — горячился папа, — тебя нужно было мерить совсем другими мерками — два факультета за четыре года! У тебя не было юности с этой учебой, ты сбежала в нее от наших проблем, из родного дома, а потом и города. А тебе не просто мы нужны были рядом, а поддержка наша, спокойствие, стабильность, как минимум, а максимум — любовь наша безмерная, учитывая особенности твоего характера. Понимать нужно было, что у тебя не само собой все так хорошо получается, а что тебе трудно неимоверно!

— Пап, па… — опять попыталась я остановить его.

— У тебя до сих пор нет отношений, — сказал он уже почти спокойно, но как-то безнадежно, — потому что ты насмотрелась нашей семейной жизни. Так же? Ты боишься из-за нас? Катя… ты могла не совсем так все понять, это не всегда…

— Ой, да не придумывай ты, пожалуйста! — уже всерьез разозлилась я, — здесь вы точно не виноваты. Просто мне не повезло с первой любовью.

— Первая почти всегда комом, — глухо согласился папа. Откинулся на спинку стула и внимательно посмотрел на меня. Когда понял, что выдавать пароли и явки я не собираюсь, вздохнул и заговорил опять:

— Когда раны на теле, их видно — это кровища и боль, а потом еще и шрамы остаются. И на душе тоже раны и они тоже больные, Кать, иногда просто невыносимо. И шрамы остаются так же и тоже внутри все уродуют, — он тряхнул головой и заговорил тихо, почти зашептал:

— Ты с самого своего рождения была очень спокойная. Не плакала вообще, только кряхтела, когда хотела кушать или чтобы тебя помыли. И потом, когда подросла немного… вечно в уголке где-нибудь, чтобы тебе не мешали, все сама с игрушками и своими книжками… молчком. Я понимаю, что просто ты такая, но что с тобой такой

делать, когда уже женское взросление, когда гормоны… я просто испугался, что не справлюсь, Кать, самому бы тогда выжить. Если бы еще пацан, а то — девочка, да еще и немного не от мира сего, закрытая. Вот и оставил тебя со спокойной душой на бабушку, все же вы женщины и к ней ты всегда была как-то ближе, чем к нам, что ли? А мама… она, наверное, и не собиралась звать тебя с собой, ты бы все равно не поехала… после всего. Да и куда — если ты уже учишься? Может она потому и согласилась ждать эти два года — до твоего совершеннолетия… Да…, а уже потом я просто боялся возвращаться сюда, все оттягивал. Потому что думал — приеду и вдруг обнаружу, что из-за нее и тебя не люблю, и тогда у меня не останется никого — совсем один останусь.

— И даже не любопытно было — как я тут? Раз в месяц… — прорвалась-таки обида, и я больно закусила губу — и на фига я…? Но вот же как они всегда воспринимали меня…, а бабушка и сейчас воспринимает — как странное заумное дитя, нуждающееся в пристальном надзоре. Да еще и любовь отеческая ко мне под вопросом.

— Не вздумай сейчас плакать — я тоже тогда заплачу.

Судя по сдавленному голосу, он так бы и сделал. Тоже отвернулся к окну и взъерошил волосы, прикрывая лицо локтем.

— Пап, а давай — завязываем?

— Бабушка твоя звонила все это время, рассказывала о тебе и о себе, и про учебу твою тоже. Я тогда — в самом начале, заставлял себя слушать, Катюшик. Чувствовал яростную какую-то потребность отстраниться от прошлого, оставить все позади, отрезать, забыть…

— Тебе попался хороший психолог? — смирилась я, решив поддержать разговор, но направить его в безопасное русло.

— А раны были очень глубокие, — упрямо продолжал кающийся родитель. Мне было жаль и его и себя, я слушала:

— Но я так рад, что не двинулся умишком окончательно и смог отпустить все это дерьмо. Что, оказывается, соскучился до ужаса просто, что люблю тебя и не переставал любить — весь мир отдал бы, если бы мог. Рад просто до визга, что ты не отворачиваешься, а принимаешь меня вот такого — душевно потрепанного и страшно виноватого. Хотя понятно, что обижаешься и не понимаешь — за что с тобой так? Эти игры подсознания самому трудно понять.

— Да я особо и не злилась на вас, если честно, боялась только…, а почему тогда мама так… тоже, как ты?

— А я не могу этого знать, Катя. После тебя у нее не могло быть детей. Может, она очень хотела родить для этого… своего? Слушай, а давай и правда — прекращаем разборки? Если, конечно, у тебя не осталось каких-то особо важных вопросов. Вроде как поговорили? — злился он. И я понимала, что точно не на меня.

— Поговорили. Давай больше не будем возвращаться.

— Не будем, Каточек, самому уже тошно и праздник тебе испортил. Пошли тогда отсюда? Соберемся, нарядимся и вечером — к Воронцовым. Покупать туда ничего не нужно, я привез ракию из айвы, называется «Злата Дунья», там говорят просто — дунька, — заглядывал он мне в глаза. Я послушно хихикнула.

— И вино зачетное — Про Корде, выдержанный Вранац. Я бабушке бутылочку оставил, попробуете как-нибудь по случаю. Там красненькое — хорошее, качественное пойло.*

Папа рассчитался, и мы пошли на выход, разговаривая уже совершенно спокойно.

— Фамилия такая известная, старинная — Воронцовы. Они из бывших дворян?

— Нет, насколько я знаю. Во всяком случае, ничего такого не слышал. А ты хотела бы себе дворянчика? — подковырнул он меня.

— Обязательно — столбового. Расскажешь про свою базу? — спросила я, наконец, о том, что меня уже давно и крепко интересовало: