Знакомое лицо (сборник)
Шрифт:
...В женской гимназии недалеко от морга с вечера играл духовой оркестр Добровольного общества пожарников. Играл очень громко, раскатисто. В женской гимназии шел веселый благотворительный бал не без участия студентов университета.
В музее с помощью особых увеличительных стекол в этот же момент показывали «Натуральные виды Венеции», и знакомый студент, заболевший ангиной, даром отдавал Бурденко свой билет в музей.
Бурденко был приглашен, кроме того,— какая честь для студента! — на пирог к профессору Пирусскому. И ведь не часто студенту выпадает удовольствие есть домашние пироги. Особенно хороши были
И, как нарочно, в этот же день, в этот, точнее, вечер, давала свою последнюю гастроль в Томске певица Эльза Старк, о которой так много говорили, но в прошлый раз Бурденко никак не мог попасть на ее концерт, а сегодня ему предложили опять же даром — контрамарку.
Уж всего лучше бы пойти на эту Эльзу. По всему Томску расклеены афиши с ее портретом.
Но студент Бурденко не пойдет никуда.
«Человек, поставивший перед собой крупную цель, отличается от всех остальных, не утруждающихся серьезными задачами и планами, между прочим, еще и тем, что он все время отсекает от себя частные, не главные соблазны, то есть то, что он сам считает не главным, и пресекает в самом себе посторонние помыслы или то, что он считает посторонним».
Это цитата, которую выписал в записную книжку студент Бурденко. И это теперь уже не просто цитата, а правило, которому он решил неукоснительно следовать. И следует. И будет следовать.
А кроме того, ему попался сегодня необыкновенно удачный во всех смыслах труп, на котором он хочет попытаться повторить — вот именно, попытаться повторить — одну из операций Салищева.
— Нельзя доверять врачам, изучавшим анатомию только по учебникам,— постоянно говорит профессор Салищев.— Это не врачи. Это брехуны или сверхчеловеки. А нормальный медик — это человек, прошедший через мертвецкую. И поработавший там самостоятельно и бесстрашно. И главное — самостоятельно. Понятно ли я говорю?
— Понятно,— кивал на лекции студент Бурденко, хотя профессор обращался не только к нему одному.
И вот сегодня очень хорошо, что никого нет в мертвецкой. Никто не отвлекает студента Бурденко праздными, да пусть даже не праздными вопросами. Он один в этом громадном помещении. Один среди множества обнаженных мертвых тел. Но он не думает о них, не отвлекается. Правда, что-то все время пощелкивает около него. Что-то переливается, плещет, шуршит. Шелестит бумага на одном из дальних столов. Ну и пусть шелестит.
Бурденко сожалеет только, что нет Тимофеича. Приходится самому переносить труп на удобный стол под большой лампой. А труп тяжелый, хотя человек был пожилой — лет, пожалуй, за семьдесят. Бурденко никогда не будет за семьдесят. Он всегда будет молодым. Впрочем, и об этом оп сейчас здесь, в мертвецкой, не думает. Он думает, как лучше уложить труп, чтобы можно было вскрыть бедро с левой стороны. И чтобы свет от лампы ничто не заслонял.
А музыку из женской гимназии все еще слышно. Даже удивительно, что ее так хорошо слышно здесь — почти что в подземелье. Хотя что же удивительного — тут есть отдушины и большие слуховые окна.
Гимназистки в коричневых платьях, с белыми узенькими кружевными воротничками и с пелеринками сейчас вот, в эту минуту, наверно, стайками выбегают на широкую парадную лестницу — встречают гостей.
Все это лезет в голову студенту Бурденко. И пирог с нельмой. И натуральные
Вот это все держит в памяти студент Бурденко, пытаясь повторить на трупе — какое самомнение — одну из знаменитых операции Салищева. Он это делает по собственной воле, без задания, даже, можно сказать, тишком, пользуясь случаем, что ему попался удачный труп, пользуясь теперь тем, что в качестве препаратора может в любое время входить в мертвецкую. И в анатомический театр. В любое время — вечером и ночью. И очень хорошо, что никто сейчас не наблюдает за ним. Это просто счастье, что никто не наблюдает. Нет, кто-то все-таки наблюдает. Такое чувство, что кто-то наблюдает.
Студенту становится вдруг страшновато. Даже очень. Но это, он думает, мистический страх. От усталости. Его надо подавлять. Некому сейчас тут подглядывать за ним.
А все-таки кто-то подглядывает. Чей-то глаз он все время чувствует на себе. Но продолжает работать. И работа, естественно, увлекает его. Нет, он не думает сейчас над биографией этого мертвого человека. Некогда ему думать об этом. Но что это за странная синева под кожей? Ага, понятно, это угольная пыль. Неизвестный этот мертвый человек был, вероятно, шахтером. Бурденко внимательно рассматривает подкожную клетчатку. И снова чувствует на себе чей-то взгляд. Что за чертовщина! Он старается преодолеть страх, поднимает голову. Оглядывается. Никого нет.
Только под утро, когда приходит с вечера еще пьяненький Тимофеич, становится все ясным.
— Ах, стервы! — говорит Тимофеич сокрушенно.— Ну, хлеб пожрали, я вчерась оставил, это еще ничего. Ты гляди, бутылку опрокинули, почти все разлили. Ты гляди что... Огурцы раскидали. Значит, ни себе, ни людям. Ну что за твари! Никакой управы на них нету. А ты, что, Нилыч, так рано явился? Ах, ты с ночи тут! Что же ты их не попугал, не погонял? Я на них три плашки поставил, хоть бы что. Ведь они и искусать могут. В позапрошлом году, не поверишь, кота загрызли. Вот такую крысищу я на днях шкворнем забил...
Пока Тимофеич хвалится, Бурденко уносит со стола труп, обмывает стол. Он всегда убирает за собой. Это нравится служителям. Особенно Тимофеичу, сосланному в Сибирь за участие в солдатском бунте и ненавидящему все, что связано с начальством и привилегированными классами.
— А Нилыч — это человек,— говорит Тимофеич.— Хотя тоже потом ученый будет, но, хорошо видать, из нашего, нищего сословия. Очень приятно. Не барин. А будет ученый...
Впрочем, в другое время сильно выпивший Тимофеич поносит и ученых: