Знакомство категории X
Шрифт:
Это было последнее, что она мне сказала. Письмам в синем чемодане было столько же лет, сколько и мне, в них — слова любви и обещания хранить молчание. Адресат отправил их ей назад, так и не открыв. Почерк тогда у мамы был куда крупнее, а вот чувства нисколько не изменились. Ящик под ванной был забит бутылками «Шато-Мулина»: впереди стояли непочатые, а за ними под ванной лежали пустые. Каждый вечер она напивалась папиным вином. Видеть в этом единственную причину ее рака было бы слишком просто: ее съедали и другие заботы. Бедность, гордость, самопожертвование. Она решила, что болезнь — не повод бросать работу, и трудилась до самого конца, чтобы оплачивать мое обучение и футбольные сборы. Она дала себе обещание, что продержится до моего совершеннолетия, и не дотянула всего три
— Ты представляешь? Близняшкам по восемь, младшему еще шести нет. Мать работает в налоговой конторе…
— Печально.
Мы сидели рядом, наблюдая, как капли дождя стекают по стеклу. В моих словах прозвучала безучастность, и она резко обернулась, пристально, почти злобно посмотрела мне в глаза.
— Если тебе все равно, ты не обязан оставаться.
Я стал оправдываться. Она сказала, что не выносит людей, которые притворяются. Тогда я решил открыться: признался, что больное сердце порноактера меня нисколько не волнует, я был счастлив стать его запасным членом, но, если бы сейчас мне предложили отдать ему свое сердце, донором я бы не стал.
— Зачем тогда ты остался?
— Я здесь ради тебя.
— А мне-то ты зачем?
Я задумался, не нашел что ответить и предпочел уйти, прежде чем мы разрушим то, что зародилось между нами. Надевая куртку, я сказал, что она права: я зря теряю время, а может, в эту минуту я кому-то нужен. Это было настолько неправдой, что, когда она протянула: «Понимаю», у меня перехватило дыхание.
Она повернулась ко мне спиной и направилась к автомату за кофе, а я вышел под дождь.
В квартире меня ждали три письма. Два с почтовыми марками ЮАР, еще один конверт принес курьер — наверху эмблема клуба и надпись «К сведению». Президент имеет честь пригласить меня на обед в субботу в его загородном доме. Об этом я знал еще две недели назад, но на приглашении секретарша от руки приписала: «Отправление автобуса в 10 часов от „Труа Обюс“, метро, „Сен-Клу“».
Я положил его на полку рядом с повесткой в суд и пошел проведать пса. Забившись в шкаф, где стоял пылесос, он так и не притронулся к своим галетам. Я убил пять минут на уговоры, пытаясь выманить его оттуда, потом поменял ему лоток и решил ответить на письма.
Взял чистый лист бумаги и на африкаанс написал «Господин», поставил запятую. В начале новой строки остановился и задумался. В квартире стояла какая-то особенная тишина. Запах Тальи исчез, но ее присутствие чувствовалось во всем: искусственный беспорядок, смятые подушки на полу, крошки от круассанов, пустая бутылка… Я зачеркнул «Господин», написал «Отец», но стало еще хуже.
Когда я приехал во Францию, он написал мне в клуб, что гордится мной и если мне так хочется, то я могу называться Диркенс-Мулина. Я чуть было не ответил, что имя спонсора на майке у меня уже есть и пусть он ищет другой способ экспортировать свое вино. А потом, вспомнив о маме, устыдился и порвал черновик. С тех пор он продолжает мне писать раз в три недели, повторяя, что моя мать была единственным настоящим человеком из всех, кого он встречал в жизни, что теперь он чувствует себя овдовевшим вдвойне и я — живой упрек ему. Он рассказывает, что там обо мне пишут как о знаменитости, говорит, что остальные сыновья его разочаровали, все, о чем он просит, — позволить ему любить меня, и удивляется, что я не отвечаю.
А что я ему скажу? Мы виделись два раза: первый — на Салоне вин, тогда он не понял мой французский; второй — в его кабинете: он позволил своим законнорожденным детям выставить меня за дверь. Хотя я пришел не просить, как раз наоборот. Французский рекрутер решил купить меня у кейптаунского «Аякса», а так как я был несовершеннолетним, требовалось разрешение родителей. Со дня смерти мамы не прошло и месяца, так что приютивший меня клуб стал для меня единственной семьей, но с точки зрения закона этого было недостаточно. Тогда я назвал имя своего биологического отца. Будь то какая-нибудь афера, то из уважения к воле матери я никогда бы так не поступил, но ведь то, что со мной произошло, — о таком можно только мечтать. Я никогда не забуду, как ехал через виноградник Шато-Мулина в черном лимузине. Это был не реванш, а паломничество в память о матери. А еще способ воздать ей должное: если я вдруг стал так дорого стоить, то, значит, она все-таки была права, произведя меня на свет.
Все началось ужасно. Увидев юрисконсультов, явившихся с моим продавцом и покупателем, сводные братья подумали, что я пришел силой заставить отца признать меня сыном и собираюсь претендовать на часть наследства. Они все еще не отошли от шока: Брайан сообщил им о моем существовании одновременно со смертью моей матери, то ли из-за угрызений совести, то ли из религиозных соображений — с возрастом люди начинают чаще задумываться о Боге. Когда они поняли, что у них не только не просят денег, а наоборот, предлагают их в обмен на разрешение покинуть страну, обстановка разрядилась.
Отец тем не менее отказался подписать бумаги — он не нуждался в деньгах. А его дети указали мне на дверь. Брайан позволил им выставить меня. Надо сказать, что выглядели они довольно жалко, эти прыщавые трусливые дылды, выросшие за высоким забором и под защитой закона. Они корчили из себя чистокровных африканеров, оказавшихся на грани вымирания, с тех пор как апартеиду пришел конец. У меня вся жизнь была впереди, а они только и ждали, что смерти отца, но я не сердился на них за это. Меня немного покоробило, что Брайан и рта не раскрыл в их присутствии, ну да ладно. Уходя, я видел домик под гигантским молочным деревом на другой стороне пруда, где мама проработала шесть лет бухгалтером, до того как случилось то, что случилось. И несмотря ни на что я остался доволен тем, что побывал здесь. Клуб подсуетился с датами в моем контракте, сделав меня совершеннолетним, и мне досталась трехпроцентная премия от собственной продажи. Эти деньги я отдал в кассу взаимопомощи для таких же, как я, молодых игроков «Аякса».
Я откладываю письмо отца и беру послание от Дженнифер Питерсен. С тех пор как я уехал, она стала величать себя «моей невестой», хотя я переспал с ней всего пять раз, а до этого полгода из кожи вон лез, чтобы она меня заметила. Конечно, теперь мое лицо на автобусах Мыса, футболках и упаковках кукурузных хлопьев. Я — сопутствующий футбольный продукт, мое изображение приносит прибыль, я на обертках жвачек, благодаря мне растут продажи консервированной сердцевины пальмы. Я играю в стране чемпионов мира. Я — гордость города, кумир сверстников, реванш африканеров: впервые символом нашего футбола стал белый игрок… Кейптаунский «Аякс» даже снял про меня рекламный ролик, смонтировав из архивных записей подборку моих голов. Меня уже воротит от этих посланий, что я, мол, там всё, в то время как здесь я уже никто. На обратной стороне того же листка, на котором я начал писать отцу, я прошу Дженнифер Питерсен больше мне не писать: я возвращаю ей свободу, больше ее не люблю, живу с актрисой и очень счастлив, сожалею, такие дела.
Смотрю на три строчки на английском, где за каждым словом — ложь. Все мои чувства к ней обострились из-за того, что вчера утром я познакомился с Тальей. Дженнифер Питерсен — мягкая, спокойная, пухленькая, вся такая податливая; никогда не повышает голос, занимается любовью в темноте, прикрывая рот ладошкой; она стала бы идеальной матерью для четверых детей — именно столько я хочу иметь, — а наши будущие виллы, фотографии которых она вырезает из глянцевых журналов и отсылает мне, очень похожи на те, о которых я мечтал в детстве. Ничего общего с этим лезвием ножа, режущим жизнь по прямой, воительницей из царства стужи, идущей по дороге через члены и йогурты к платановой аллее, где ее ждут покой и пристанище. С такой девушкой, как Талья, ничего не создашь. Но и разрушать из-за нее все остальное тоже не стоит.