Знамение пути
Шрифт:
И Волкодав шёл очень быстро, стараясь наверстать случившуюся задержку. И мысленно обещал себе впредь, насколько это от него будет зависеть, подобного не допускать. Чтобы потом снова не пришлось качать головой, вспоминая собственное корпение над картой: «отсюда досюда… а потом ещё отсюда досюда…» – и всё только для того, чтобы как из худого мешка посыпались всякие непредвиденные случайности и наконец – бац! – все расчёты прахом пошли.
Нет уж! Ничего у меня прахом на этот раз не пойдёт. Всё будет по-моему. И Панкела найду, и на Ракушечном берегу побываю, и в Беловодье вернусь…
Волкодав очень хорошо представлял себе знакомый дом, возле которого подрастали, превращались из прутиков в справные
Вот только, спрашивается, чего ради я туда так бегу?..
Всякий раз, когда Волкодаву доводилось некоторое время ночевать не абы где, а под дружеским кровом, у людей, которые располагали его к себе и сами, кажется, успевали за что-то его полюбить, он помимо воли начинал примериваться к этому дому, мысленно прикидывая: а смог бы я здесь жить? В смысле, не на месяц и не на два, – на всю жизнь задержаться? Каждый день выходить из этих дверей, видеть перед собой это поле и огород? С этими людьми глазами встречаться?..
Иногда он был уверен, что нет. Иногда ему казалось, что смог бы.
Ну а в Галираде беловодском? Чего ради я туда не чуя ног тороплюсь? Кому я там особо-то нужен?.. Уж прямо не обойдутся?..
То, что собственноручно выстроенная изба в Беловодье тоже никогда не станет для него домом, Волкодав понимал совершенно отчётливо. Да, там обрадуются ему. И он обрадуется, ступив на порог. Да, там ему всегда найдётся место под кровом и за столом. Но это – не ДОМ.
Дом… Как же ясно он видел его. Яблони в цвету, клонящие розовые ветви на тёплую дерновую крышу. Пушистый серый пёс, дремлющий на залитом предвечерним солнцем крыльце. Дорожка между кустами малины, утоптанная босыми ногами детей. И женщина, выходящая из дому на крыльцо. Эта женщина прекрасна, потому что любима. Она вытирает мокрые руки вышитым полотенцем и зовёт ужинать мужчину, колющего дрова…
Его женщина. Его дети. Где они? Где их искать?
Встретит он их на этом свете – или поймёт наконец, что взлелеял пустую мечту?..
Почти семь лет он тешился мыслью, что женщина будет облачена в красно-синюю понёву с узором, означающим, что она взяла мужа из рода Серого Пса. Но, когда возле веси Пятнистых Оленей выросла новая кузница и девушка-славница стала по вечерам относить мастеру ужин, – Волкодав понял, что и тут ошибался…
Незачем больше являться туда в пёсьем обличье, позволявшем ему отыскивать Оленюшку, где бы она ни была. Незачем и в человеческом облике приходить, как он собирался после возвращения в Беловодье. Чего ради зря беспокоить тех, кому ты не нужен?..
Но тогда – куда?
Или, может, я до того уже пропитался пылью дорожной, что вовсе утратил способность корни пускать? Так и буду странствовать неизвестно зачем, точно перекати-поле, ветром гонимое, пока где-нибудь в землю не лягу?..
Всякого человека время от времени посещают горькие мысли о бесполезности прожитой жизни и о тщете дальнейших усилий, и Волкодав не был исключением. И он давно понял: подобные думы – не от благих Богов, любящих Своих земных чад. Случается, светлые Боги ниспосылают и сомнения, и совестные зазрения – чтобы одумался человек и свернул с неправой дороги на правую. Бывает, неслухов Они и наказывают, но наказывают по-родительски, без жестокости, только вразумления ради. А вот так – зря уродовать душу, отнимая волю и силы? Нет. Не от Них это. Это нашёптывают холод и смерть, и грех человеку подолгу вслушиваться в их голоса. Не то можно додуматься до чего-нибудь вовсе уже непотребного. Вроде того, например, что всякий младенец, только-только родившись, тем самым уже начинает неостановимое движение к смерти, а значит, всё тщетно – и стремления, и свершения, и любовь…
Нет уж! Гнать следует подобные мысли, пока не дали они ядовитых ростков.
Надо исполнить то, что когда-то ещё себе положил. Побывать на Тилорновом островке. Достичь Беловодья…
А там посмотрим.
После мостика через Порубежную дорога пошла на подъём, и Волкодав прибавил шагу, усилием тела выжигая в себе все неподобные мысли. Вечером он устроит привал. И вытащит из мешка баснословную книгу. О чужом мире и приключениях тамошних Богов, чьи имена всё никак не укладывались у него в памяти.
Это тоже помогает гнать от себя ядоносные мысли…
На излёте ярильных ночей, когда наступает пора умеривать благое любострастие и возвращаться на обычные жизненные круги, молодые венны – а с ними и люди зрелые, но не избывшие в душе задора и озорства, – предаются бесчиниям.
Если лукавые игры девчонок и парней возле костров можно назвать отрицанием повседневных любовных обычаев, но таким отрицанием, которое на самом деле их подтверждает, – так и бесчиния суть временный отказ от всего, что в обычные дни направляет поведения человека. И, конечно, отказ этот совершается не затем, чтобы хоть немного отдохнуть от опостылевших установлений. Нет! Скорее ради того, чтобы доказать и себе самим, и всем, способным увидеть, – какая воцарится неразбериха, если праматеринские, прадедовские установления окажутся однажды отринуты. В самом деле, это что же получится, если венны, испокон веку не страдавшие от покраж, позабудут разницу между своим и чужим? Если, к примеру, усомнятся, где следует хранить кормилицу-соху: то ли в сарае, то ли на крыше избы?.. Да ещё и не своей, а соседской, потому что соседская показалась удобней?.. Если топоры начать складывать не где всегда, а в колодец? Если разобрать поленницу и заново воздвигнуть её на чьём-то крылечке, прямёхонько перед дверью?..
И, так-то хозяйствуя на соседском дворе, ты отчётливо знаешь: в это самое время кто-нибудь натягивает у тебя над порогом верёвку. Чтобы никто не остался обойдённым весёлыми неожиданностями поутру. Или тихо, но тщательно конопатит входную дверь дома. Или, подманив простоквашей прожорливого кота, скармливает ему вместе с угощением нечто такое, отчего смирный мышелов начинает метаться как угорелый и завывать, словно ему наступили на хвост, и вот тут-то самое время его запустить через дымовое отверстие в крыше большого общинного дома, чтобы он до утра радовал громкими песнями и полётами со стенки на стенку всех его обитателей. В том числе важную большуху, властную предводительницу рода, вольную – в обычное время – кого угодно хоть и за ухо взять…
Так поступают во всех веннских родах, и Зайцы каждую весну занимаются тем же.
Зайцы носят своё прозвание оттого, что когда-то давно их будущая праматерь, собирая грибы, забралась слишком далеко в чащу и оказалась на пути лесного пожара. И худо бы ей пришлось, не подоспей неизвестно откуда изрядный заяц-русак. Подскочил он к девушке – и повёл её прочь от беды, оглядываясь, останавливаясь и ожидая, пока она добежит. Повёл не туда, куда спасалось остальное зверьё, но она поверила. И открылось им малое озерко под защитой большой гранитной скалы, – десять таких пожаров пересидеть, волоса не опалив… А как отбушевал палючий огонь – тут-то заяц кинулся оземь, обернулся молодым статным мужчиной… С того пошёл род.
Все Зайчихи были от Богов благословлены многочадием, и потому селение Зайцев, раскинувшееся между обширными березняками и мелководной, но трудно застывавшей в морозы речкой по имени Крупец, было большим и богатым. Двое сирот, брат и сестра, вышли к нему как раз в середине ночи: кузнец Шаршава – и Оленюшка, которую он продолжал называть этим именем, хотя она больше вроде бы не имела на него права. «А что?! – убеждал Шаршава её и себя. – Меня ж вот щеглы не покинули, хотя я теперь как бы и не Щегол. И тебя ни один олень не отринет… что бы твоя матушка ни наговорила…»