Знамение пути

Семёнова Мария Васильевна

Однажды дошла очередь и до Аптахара.

– Расскажи про наёмников, дядька Аптахар!

– Да ну вас, – отмахнулся однорукий калека. – Я уже и рассказывать-то не умею. Раньше умел, теперь разучился.

– Брось, дядька Аптахар. Тебе руку отсекли, а не челюсть и не язык!

– И не грудь пропороли, чтобы знания разлетелись!

– Расскажи! Про наёмников!

– Арфы нету, – буркнул Аптахар.

– Да на что тебе арфа? – захохотали кругом.

Люди кунса любили и берегли увечного, но и подшутить над ним за грех не считали.

– Он ногами играть собирается, как герой Гитталик, когда его связанного бросили в яму со змеями! – предположил кто-то.

– У меня арфа есть, – встрял Шамарган.

Волкодав покосился на него. Сегваны-корабельщики

отнюдь не спешили по-братски принимать к себе лицедея. По мнению венна – и правильно делали. Травить человека, доверившегося твоему гостеприимству, было величайшим злодейством. Так не подобало обращаться даже со злейшим недругом. Правда, чем именно он, Волкодав, умудрился насолить Шамаргану, составляло превеликую тайну. Может, тем, что сребреник ему подал у тин-виленских ворот? Или тем, что в «Матушке Ежихе» убийством осквернить себя не позволил? Или тем, наконец, что возле болота от преследователей уберёг?.. Оставалось предположить, что парень с самого начала действовал по указке Избранного Ученика Хономера и на его деньги. Взял плату за то, чтобы сопутствовать Волкодаву и окончательно опоить во дворе у Панкела. Ладно, сопутствовал, опоил. А в дороге ещё и потешился, напроказничал вдосталь. Это было понятно. Люди, случается, ради денег и не такое отмачивают. Родительскую любовь предают, многолетнее побратимство… Человеческому вероломству Волкодав давно уже не удивлялся. В недоумение повергало другое. Почему, сделав дело, лицедей не уехал со жрецом – навстречу заработанным деньгам и новым поручениям Хономера, – а, напротив, сбежал от него? Да притом сбежал так, как бегают, разве спасаясь от смерти. Вбил лезвие ножа между бортовыми досками «косатки» и уплыл вместе с кораблём, держась за рукоять и лишь изредка высовывая голову из воды. Кормщик Рысь, сидевший тогда у правила, ничего не заметил. И по сей день не мог Шамаргану этого простить. А тот (явив, между прочим, немалое мужество) выждал, покуда лодья миновала проран и далеко ушла в открытое море, и только там объявился. Сегваны еле разомкнули его пальцы на черене ножа, когда втаскивали на палубу. «И с чего это ты взял, несчастный, что я не прикажу выкинуть тебя обратно в море? – спросил Винитар синего от холода Шамаргана. – Да прежде ещё не велю законопатить твоей шкурой рану, которую ты нанёс моему кораблю?» Лицедей, закостеневший так, что челюсти свело судорогой, кое-как выдавил в ответ: «Приказать-то ты можешь, только потом не пришлось бы жалеть. Я твоего венна отравил, я могу и противоядие приготовить. А больше никому с этим не справиться…»

Почему он так поступил, Волкодаву было неведомо. Большого любопытства он, впрочем, не испытывал. Он видел, что сегваны отнеслись к предложению Шамаргана насчёт арфы без большой радости. Корабельщики продолжали упрашивать Аптахара рассказать о наёмниках, – видно, это была любимая ими история, к тому же долго не звучавшая вслух, – а на лицедея просто не обращали внимания. Лишь когда он подал голос в третий или четвёртый раз, Рысь бросил не без брезгливости:

– Какая «твоя» арфа? Та, что мы нашли засунутую в мешок с пожитками венна, так какая же она твоя? Его и есть. А у тебя, не умеющий молчать, и нет ничего, кроме штанов да рубашки, и ещё ножа, который кунс велел у тебя отобрать!

Рядом с кормщиком сидел другой воин, изрядный насмешник. Его звали Гвернмаром, потому что его мать была вельхинкой, а чаще просто Гверном, потому что сегваны опасались вывернуть языки, выговаривая подобное имя. Он сказал:

– Если арфа, по нашему рассуждению, принадлежит венну, а этот недоношенный непременно хочет нам досадить, играя на ней, пускай сперва попросит разрешения у владельца. Что в том будет несправедливого?

Мореходы не спеша и со вкусом обсудили предложение Гверна. Потом спросили мнение Волкодава, и венн ответил:

– Не всё, что обнаружится у человека в заплечном мешке, следует считать его собственностью. Может, ему краденое подсунули, а он того и не знал. – Сегваны навострили уши, надеясь услышать занятное повествование, но Волкодав не стал перебегать Аптахару дорожку и сказал так: – Я не умею ни играть на арфе, ни петь. Пусть играет на ней тот, у кого лучше получится, да потом её себе и берёт.

– Справедливые слова! – похвалил Рысь. И добавил: – Правильно делает наш кунс, что заботится о тебе. Не всякий может похвастать таким достойным врагом!

– Скучновато станет, когда он тебя убьёт в поединке, – добавил Гверн.

– Ладно, лезь в трюм, принеси её, – велел Аптахар лицедею. И напутствовал: – Да смотри там, по чужим мешкам не очень-то шарь! А то все мы знаем, ручки у тебя шибко проворные!

Шамарган зло блеснул глазами, но ерепениться не стал – молча отправился за арфой. Волкодав для себя сделал вывод, что бывший Хономеров человек очень хотел задержаться на корабле. Даже ценой унижения. Ведь слова Аптахара можно было истолковать и как обвинение в воровстве, требовавшее разбирательства, если не боя. Те же Гверн или Рысь, к примеру, нипочём не стерпели бы подобного. Да им бы Аптахар, блюдя товарищество, никогда ничего даже отдалённо похожего и не сказал бы.

Для Шамаргана никто не подумал открывать кормовой палубный лаз, под которым, собственно, сохранялись в трюме пожитки. Пришлось парню спускаться вниз возле очажка и пробираться дальше на четвереньках, а после и вовсе ползком. Сегваны посмеивались, слушая сквозь палубные доски его возню и приглушённую ругань. Знай гадали, за что он там зацепился – и каким местом. К их некоторому разочарованию, Шамарган, юркий и гибкий, справился гораздо быстрее, чем они ожидали. Вернувшись, он сел поблизости от Аптахара, утвердил свой инструмент на колене и принялся настраивать. Арфа издавала звуки, от которых сегваны преувеличенно морщились и мотали кудлатыми головами.

– Начнёшь не в лад бренчать – отберу да об твою же башку раскрошу! – грозно предупредил Аптахар.

Шамарган ничего не ответил, и не было похоже, чтобы он испугался. Стращали карася, что в пруду потонет… усмехнулся про себя Волкодав.

Аптахар же начал повествование. Венн наполовину ждал, что опять услышит балладу о смелых наёмниках, сгинувших у стен осаждённого города из-за вероломства полководца. Однако ошибся.

Кто кого воевал – отошло, погрузилось во тьму.Не о битвах и военачальниках будет рассказ.Просто город был взят, и войска разгромили тюрьму,И в глубоком и тёмном подвале увидели нас. «Кто такие?» – «Ворьё и разбойники, конченый люд.Мы купцов потрошили по дальним дорогам страны.На руках наших кровь, мы творили насилье и блудИ к паскуднейшей смерти за это приговорены!»

Волкодав сразу понял, что петь Аптахар, в отличие от сына, пустившего корешки в Галираде, так и не выучился. Он и прежде не пел по-настоящему, а либо горланил, либо, вот как теперь, пытался говорить нараспев. И не подлежало сомнению – сохранись у него вторая рука, он не перебирал бы струны, извлекая мелодию, а терзал их громко и достаточно бестолково, помогая себе немногими затверженными сочетаниями звуков.

Нет уж. Как говорили в таких случаях соплеменники Волкодава – «Лучше, если воду будут носить ведром, а сено перекидывать вилами, но не наоборот!» Хорошо, то есть, что на арфе играл всё-таки Шамарган, а не Аптахар. Молодой бродяга быстренько уловил связный мотив – насколько это было вообще возможно в лишённом особого строя пении Аптахара – и уверенно ударил по струнам, оттеняя рассказ то суровыми, то угрюмыми, то нагловатыми переборами.

И сломавшим ворота понравился дерзкий ответ.«Что за глупость – на площади вешать таких удальцов!Собирайте мечи, выходите на солнечный свет:Не окажутся лишними несколько добрых бойцов!»