Знамение
Шрифт:
И я обрел веру в Англии, благодаря отцу Эдмунду. И я понял, что должен вернуться обратно в Стейнкьер.
Но сначала он наложил на меня покаяние. Он послал меня в Линдисфарне, на остров святого Кутберта.
— Там твои земляки впервые напали на христиан, — сказал он. — Поезжай туда и подумай о том, что они там натворили! Подумай о всех тех смертях и несчастьях и в своих молитвах попроси святого Кутберта о том, чтобы он ниспослал добро и свет на их души!
Энунд замолчал, вид у него был виноватый.
— Я сижу и рассказываю о самом себе, — сказал он, — тогда как мы должны были говорить об Эльвире.
— Ты не должен прерывать свой рассказ, — сказал Грьетгард. — Ты должен рассказать нам о Линдисфарне…
— Рассказывать особенно не о чем, — ответил Энунд. Но, увидев разочарование на лице Грьетгарда, он продолжал: — Там теперь почти ничего не осталось. Гробница святого Кутберта перенесена на материк. Я молился в церкви и думал о викингах и их набегах, как просил меня отец Эдмунд. И я помню, как один викинг сорвал с алтаря крест и принес его в жертву Тору.
Потом я отправился на Фарнесы, группу островов чуть южнее, где жил отшельником святой Кутберт. Я побывал на маленьком островке, где и по сей день стоит его хижина; там полно чаек, крачек, гагар и других птиц.
Сигрид кивнула. Она вспомнила птичьи базары, которые видела в детстве.
— Рассказывают, что святой очень любил птиц и следил за тем, чтобы люди не разоряли гнезда, — сказал Энунд. — Во всяком случае, гнезд было так много, что приходилось обходить их. Я был в маленьком домике святого, и когда я вошел туда, со мной произошло нечто странное. У меня вдруг появилось ощущение того замкнутого пространства, в котором я мысленно очутился, узнав о смерти Эльвира.
Но на этот раз там был свет — свет неземной. Я упал на колени, и свет, наполнявший комнату, вторгся в меня, проник в мою душу. У меня не было необходимости молиться, потому что душа моя была открыта перед Господом; вся моя тоска, все мои страхи, все мои слабости, все то, о чем я сам до этого не знал… И я был окружен любовью, согревающей и освещающей мою душу.
И я прошептал лишь слова апостола Фомы: «Мой Бог, мой Господь!»
— А потом? — спросил Грьетгард, когда священник замолчал.
— Потом ничего особенного не происходило, — с улыбкой ответил Энунд. — Я сел на корабль, направляющийся в Данию. Оттуда я перебрался в Свейю, потом прибыл сюда. И я надеюсь остаться здесь.
Немного помолчав, он добавил:
— Странная вещь вина, — задумчиво произнес он. — Ты рассказывала мне, Сигрид, что Эльвир считал своей виной жертвоприношения в Мэрине, и так оно и есть. Но в этом и моя вина тоже, потому что я сбежал из деревни. И вина не становится для каждого из нас меньше, если мы разделяем ее; вина не может быть разделена.
Энунд продолжал говорить об Эльвире. Постепенно он втянул в разговор Сигрид; и она была удивлена, насколько легче было ей вернуться к мыслям Эльвира с помощью Энунда.
Для Сигрид эта осень была не такой, как остальные; и даже изменение цвета листвы от зеленого до желтого и красного имело теперь для нее особый смысл. Она смотрела, как пламенеет и отливает золотом листва среди зелени игл елей и сосен, и оставшаяся кое-где зелень навевала на нее грусть. Она смотрела, как падают листья, как становятся бурыми и сухими, как их втаптывают в землю. Ей казалось, что хвойные деревья гордо заявляют: «Что осталось от вашего прежнего великолепия? Посмотрите на нас, сохранивших свою обычную, повседневную окраску, мы, как и прежде, зеленые!»
Ей казалось, кто христианство в ней напоминает опавшую листву. Когда-то оно пламенело в ней, это был проблеск любви и света, о которых говорил Эльвир и упоминал Энунд. Но потом все померкло, высохло, стало бесцветным.
Ей пришла в голову мысль о том, что Кальв счастливчик; он не искал ни знамения Господа, ни просветляющей любви; он не сомневался ни в чем, делал свои повседневные дела и верил в Бога так, как до этого верил в языческих богов.
Она не могла разобраться в этом новом своем настроении, ей хотелось, чтобы оно прошло.
И подобно опавшей листве и голым, черным ветвям, тянущимся к низкому, покрытому тучами осеннему небу, под холодным дождем, среди тумана, разум Сигрид погружался в холодную, безнадежную пустоту.
Она понимала, что ей нужно найти Энунда и исповедоваться перед ним. Но она уклонялась от этого, потому что в ней пробудилось новое для нее чувство страха.
Что, если она расскажет все Энунду и не найдет понимания и утешения? Разве тогда в ней не будет убита надежда?
Король решил провести зиму в Каупанге, и Кальв отправился на юг, чтобы переговорить с ним.
Наступил месяц забоя скота, и дома было столько дел, что у Сигрид больше не было времени на размышления. Нужно было забить скот, провялить или прокоптить мясо, сделать колбасы и все это разместить в кладовых.
Тронд участвовал во всем, и Сигрид невольно останавливалась и смотрела на него. Он был доверчивым, мягким мальчиком. Он был совершенно уверен в том, что, во что бы он ни совался, все будут только рады этому. И никто не сердился на него, даже если он и путался под ногами.
Он часто спрашивал о Кальве; и Сигрид думала, что он тоскует по нему куда больше, чем она сама.
Вскоре после дня всех святых Кальв приехал и в тот же день позвал Сигрид и старших сыновей в зал.
Он сказал, что король посылает привет мальчикам. Он помнит о том, что они его крестники. И Кальв привез с собой подарки — каждому по мечу; это было великолепное, украшенное золотом оружие.
Мальчики молча приняли подарки.
Но король подумал о них и в другом плане, сказал Кальв. Он сватает Грьетгарду богатую невесту из Хедмаркена. Речь идет о дочери богатого ярла, ее отец служит в королевской дружине, и она единственный ребенок в семье.