Знаменитые авантюристы
Шрифт:
Тогда начались так называемые джинные бунты, кровь погибших смешивалась на улице со спиртом, вытекавшим из разбитых бочек. Во время Гордонского бунта, например, было убито 282 человека, не считая тех, кто умер, напившись неочищенного спирта после разгрома винокуренного завода Лэнгдейля, и тех 21 человека, которые были повешены за участие в этом бунте.
Случались и иные возмущения. В бунте 1719 года приняло участие 4 тысячи ткачей, в восстании рабочих еще больше. Они протестовали против того, что их ирландских братьев нанимали за меньшую плату. Бунтовали лакеи, когда хозяева запрещали им посещать театр, солдаты, недовольные палочной дисциплиной; бывали хлебные и церковные бунты. В общем, народные возмущения являлись нередким явлением
Любой пьяница, которому почему-либо пришлась не по вкусу ваша шляпа или физиономия, мог запросто прикончить вас. Поэтому мужчины носили шпагу совсем не ради моды.
Жестокость воспитывалась и зрелищами. Толпы зрителей собирались в Бир-гарден поглазеть на травлю собаками «злобных и огромных медведей, когда-либо существовавших в Англии», как сообщала реклама. «Можно увидеть также травлю быков собаками», — говорилось далее в объявлении, помещенном 9 июня 1716 года в «Уикли джорнэл». В конце предусмотрительно указывалось и время начала «состязаний» — три часа пополудни, так как «этот спорт продлится долго».
Но самым популярным зрелищем, неизменно привлекавшим огромное число людей, была казнь преступников. В эти дни (они объявлялись нерабочими) на улицы выходил буквально весь Лондон. Даже крыши домов и деревья — все, откуда можно было увидеть предстоящее зрелище, — занимали любопытные. Можно сказать, что это был огромный массовый спектакль, разыгрывавшийся на открытом воздухе.
Смертные казни (по закону непременно публичные) совершались прямо на площадях и улицах, на Черинг-Кросс, на Бирже, у ворот Темпл-Бар, в Ковент-Гарден, а также на Тауэр-хилл, где исстари отрубали головы лицам высокого происхождения. Для них же существовала привилегия — вольнонаемный палач. Прикосновение профессионального палача считалось бесчестьем, и аристократам предоставлялась возможность его избежать. Что касается большинства простолюдинов, приговоренных к смерти, то их чаще всего казнили в Тайберне, на огромном лугу в двух милях от города. Сюда съезжались и приходили со всех концов города. Даже великосветские дамочки в сопровождении щеголей кавалеров стремились не пропустить «ярмарку в Тайберне» и, случалось, платили баснословные цены за места на трибунах поближе к виселице.
Но и те, кто не поддавался общему ажиотажу и не помышлял о походе в Тайберн, считали публичную казнь весьма полезным делом. Писатель Сэмюэл Джонсон признавался своему другу и биографу Джеймсу Босуэллу: «Казни должны привлекать зрителей. В противном случае они не будут отвечать своей цели».
Однако маститый писатель ошибался. Зрелище казни отнюдь не очищало души и не пробуждало мысли о том, что преступник получил по заслугам. Наказание не страшило — слишком дешево ценилась человеческая жизнь. Напротив, зрители, воспитанные на жестокости и насилии, получали удовольствие от самой процедуры. Преступник же, как бы исполнявший главную роль в этом грандиозном действе, был далек от того, чтобы разыгрывать из себя кающегося грешника. Эшафот или виселицу не считали преддверием неба.
Ровно сто лет спустя такую же картину наблюдал Виктор Гюго на Гревской площади в Париже. Поэт был поражен праздничным настроением, охватившим толпу в ожидании казни. «Все окна домов были усеяны зрителями, — писал он, отмечая, что многие окна сдавали в найм за дорогую цену, — и там, грациозно облокотившись о подоконники, сидели молодые, нарядные женщины с бокалами в руках».
С тех пор поэт не переставал гневно возмущаться смертной казнью, многие годы добиваясь ее отмены. Как добивался этого же Чарлз Диккенс, протестуя против варварских зрелищ, и в его дни все еще собиравших толпу в пятьдесят тысяч человек. Ведь отменили же в свое время казнь путем отсечения головы, резонно напоминал писатель. Последним, кто подвергся этому наказанию, был лорд Ловит, мятежник и авантюрист, обезглавленный в 1747 году.
Добился писатель отмены и другого, не менее жестокого обычая, за который ратовали сторонники «теории» устрашения. В газете «Таймс» Диккенс не раз выступал против того, чтобы тела казненных оставляли висеть на виселице, бережно укутанные в халат, предусмотрительно, на случай непогоды (!), пропитанный дегтем. «О, экономная страна, просмаливающая повешенных!» — в свою очередь, восклицал по этому поводу В. Гюго.
Но не только Гюго и Диккенс, а и многие другие писатели, в том числе Вольтер и Руссо, Шелли и де Виньи, Золя и Конан Дойл, Анатоль Франс и Короленко, выступали против смертной казни. Никакие, по их мнению, новейшие технические ухищрения: ни «национальная бритва» — изобретение доктора Гильотена, ни «гуманное» предложение Эльбриджа Герри о введении смертной казни на электрическом стуле, — не меняли сути дела. Впрочем, заговорят об этом лишь в XIX веке, а в те времена куда как успешно применяли старый, испытанный способ — смерть через повешение.
И «ярмарка в Тайберне» была одним из самых популярных зрелищ у жителей английской столицы.
Дорога в Тайберн
Было шесть часов утра. Обычно Дефо вставал позже, но сегодня надо было спешить. Предстоял долгий и утомительный день.
Накануне, при последней беседе с Джеком Шеппердом, приговоренным к смерти, он условился с ним, что утром в день казни передаст ему во дворе тюрьмы (позже это не удалось бы) свою рукопись заранее написанного о нем памфлета. А Джек около виселицы на глазах у всей толпы вернет ее обратно, будто свою собственную, лично им написанную исповедь.
Эта маленькая хитрость послужит прекрасной рекламой очередному сочинению Дефо и облегчит продажу памфлета, который отпечатают тотчас после казни. Ради этого рекламного трюка, собственно, и придется теперь тащиться через весь город в Тайберн. Несмотря на непогоду и раннее утро, наиболее нетерпеливые зрители уже занимали места на маршруте между тюрьмой и Тайберном. Наверное, и там, на лугу, уже топтались вокруг виселицы любители убийственного спектакля. От холода не спасет ни горячая картошка в карманах, ни шарф, которым закутана шея. Но, невзирая на ноябрьское ненастье, они полны решимости ждать, когда начнется «представление».
К девяти часам Дефо добрался до Ньюгейтской тюрьмы. Прибыл он как раз вовремя: героя драмы уже вывели из камеры смертников. Улыбаясь, Джек Шепперд ступил на булыжный двор. Он чисто выбрит, аккуратно одет, но без шляпы. На плечи накинуто, скорее для эффекта, чем для тепла, модное пальто с черными манжетами. Его худая и не очень высокая фигура вызывает всеобщее любопытство. Короткие черные волосы и густые брови оттеняют бледность кожи. Его нос вздернут, а большие карие глаза смотрят внимательно и, кажется, равнодушно. Трудно поверить, что это один из самых знаменитых преступников: ему едва исполнилось 22 года, но уже прослыл кумиром лондонской толпы.
Улучив момент, когда помощник шерифа дает расписку на получение тела, как если бы приговоренный уже умер, Дефо приближается к Джеку и, как условились, незаметно передает ему рукопись.
Затем в дело вступает кузнец. Он сбивает с осужденного ножные кандалы, отныне они на многие годы станут главной реликвией тюрьмы Ньюгейт. Джек протягивает руки, как бы прося сбить и наручники. Никто не обращает на это внимание. И тут Джек срывается, он теряет самообладание и набрасывается на палача, который пытается обвязать веревкой его грудь. Все понимают причину гнева: видимо, тщательно подготовленный план побега рухнул. Когда же помощник шерифа, обыскивая Джека, находит у него в жилете спрятанный нож, сомнения ни у кого нет — побег готовился. Да и сам Джек, понимая, что терять ему нечего, признается, смеясь, что намеревался скрыться в толпе своих друзей. Тюремщики тоже смеются.