Знамя на холме (Командир дивизии)
Шрифт:
— Говори, — сказал комдив.
Глаза Белозуба затуманились и как будто перестали видеть. С таким лицом майор поднимал людей в бой, навстречу опасности, которая никогда не казалась ему слишком большой.
— Я приказал отойти, — сказал Белозуб, и так как все молчали, он пояснил, повысив голос: — Связь была порвана… Мой посыльный не возвращался, его ранило… Ваш офицер связи опоздал…
Он помедлил и громко проговорил:
— Я вывел людей из огня.
— Так, — сказал Богданов.
— Без приказа! — прокричал Веснин.
Майор обвел всех странным, отсутствующим взглядом. Тонко запел самовар, и Белозуб изумленно прислушался. Он не сразу понял, откуда исходит этот
— Комиссар полка Островский убит, — сказал Белозуб, прямо глядя на Машкова.
— Убит? — повторил Машков и встал над столом, заслонив окошко широкой спиной.
— Клевайчук убит, — продолжал Белозуб. — Половину обеда мы вчера на снег вылили… Как на блюдечке, сидели под минами.
— Стой, говори по порядку, — сказал Богданов. — Садись.
Майор помолчал, словно раздумывая над приглашением. Он испытывал отчаянную решимость и был готов ко всему.
— Товарищ полковник, нельзя нам наступать! — заговорил Белозуб горячо и доверительно. — Шестые сутки бьем в одно место и, как ни сунемся, — кулаки в крови. У немцев каждый метр пристрелян, и всю нашу тактику они на своей спине изучили. От Каширы их гнали, а теперь выдохлись… Люди под огнем спят, в атаке спят, просыпаются от раны…
— Что вы сделали? Понимаете? — перебив Белозуба, негромко сказал комдив. Он перешел на «вы» и не заметил этого.
— Да ты иностранец, что ли? — громко, переходя на крик, спросил Машков и стукнул по столу ладонью.
Сон соскочил с начальника подива. — Иностранец, спрашиваю? — Он стукнул еще раз, сильнее, и вазочка с сахаром подпрыгнула на столе. — Сколько нашей земли еще под немцами!.. Это тебе известно?! Стон по всей земле стоит… Это известно? Да ты с неба свалился, что ли? Кто… кто наступать будет, если мы выдохлись?
Машков вышел из-за стола, и от движения его шинели опрокинулся стул. Красивое лицо комиссара с выпуклыми черными глазами потемнело от прилива крови.
— Кто погонит фашистские орды? — Начальник подива не выбирал слов, но память подсказывала их привычные сочетания. — Изверги, потерявшие облик человеческий, жгут, насилуют, вешают… на временно захваченных территориях… Кто немцам морду бить будет, если мы выдохлись?
— Все ясно, — сказал Белозуб другим, усталым голосом и отвел глаза в сторону.
Машков снова сел, и теперь поднялся Веснин. В тишине высоко и тонко свистела струйка пара, вылетавшая из самоваре. Начальник штаба смотрел на полковника, ожидая приказа об аресте командира тринадцатого. Но Богданов задумался и медлил. Он чувствовал себя, как пилот, потерявший в воздухе управление. После многих усилий он, оказывается, не только ничего не выиграл, но его части становились небоеспособными. Он не понимал, как это случилось и когда началось. Надо было сию же минуту принять важные решения, но ему никак не удавалось охватить единым взглядом всю изменившуюся обстановку. «Выспаться бы мне!», подумал Богданов и потер пальцами переносицу. Веснин нетерпеливо постукивал по столу карандашом.
— Сережа! — крикнул комдив.
В дверях появился Зуев. Он козырнул, дотронувшись прямой ладонью до сбитой на глаза кубанки, и тотчас же, будто обжегшись, отдернул руку вниз.
— Воды, Сережа, — умываться буду, — сказал комдив.
Глава пятая. Подарок
Шура Беляева лежала на печке, yкрытая тулупом. Поджав колени, свернувшись, она медленно согревалась в тесной и теплой темноте. Уснуть Шура не могла, потому что была несчастна. Мысленно она опять разговаривала с Богдановым, докладывая то, что побоялась сказать вслух. Чем лучше были ее запоздалые ответы, тем острее становилась тревога. Казалось, многие обстоятельства, способные повлиять на решение комдива, остались неизвестными ему, и робость девушки имела тяжкие последствия. «Ох, господи!.. Ох, я невезучая!» шептала Шура, жалуясь и завидуя смелости других людей. Они держались здесь, среди своих, с таким бесстрашием, какое было доступно ей лишь на переднем крае. От огорчения Шура начала всхлипывать, тихо. чтобы не обратить на себя внимания.
— Что плачешь? — услышала она близкий голос.
Девушка испуганно приподнялась, но никого не увидела. Внизу хлопала дверь, стучали обмерзшие валенки, и кто-то громко разговаривал по телефону. Шура оглянулась, утирая слезы ладонью, и в углу под самым потолком различила смутно белевшее лицо.
— Ты кто? — спросила Шура.
— Погодин, Степан, — ответил ей серьезный детский голос.
— Подумаешь! — сердито сказала девушка. — Да тебе сколько лет?
— Десятый, — ответил мальчик. Он был теперь единственным Погодиным в деревне и поэтому полностью выговаривал свое имя. — А почему плакала, а? — снова спросил он.
— Так, — сказала Шура. — Ты что, живешь здесь?
— Живу… Убили кого-нибудь? — допытывался он.
— Дура я — оттого и ревела… А мамка твоя где?
Мальчик ответил не сразу. Его обижала легкость, с которой чужие люди задавали этот вопрос, самый жестокий из всех.
— Убили, — сдержанно ответил он.
— Фашисты?
— Ну да, фрицы, — хмуро проговорил мальчик.
— Как убили-то? — словно испугавшись, спросила Шура.
Мальчик не отвечал, медленно перебирая пальцами темные тряпки. Он не переставал думать о том. как случилось несчастье, но стеснялся о нем говорить. Немцы вломились в избу, когда фронт снова приблизился к деревне и по улице шли отступающие части. Солдаты открыли сундуки в поисках теплых вещей, забрали валенки, выпустили из-под печки кур. С шумом разлетелись птицы, часто хлопая крыльями, и немцы переловили их. Высокий человек с курицей подмышкой подошел к матери Степана. Он что-то спросил на незнакомом языке, и она, не понимая, покачала головой. Солдат сердито закричал, и она ответила: «Не знаю», — так громко, словно разговаривала с глухим. Немец сунул ей в грудь черный револьвер, и внезапный выстрел оглушил Степана. Мать упала на пол лицом вверх, и солдат побежал к выходу. Он споткнулся о порог, курица выскочила из-под локтя и взлетела на стол. Немец выругался, но не вернулся за нею. Степан удивленно смотрел на мать. Она лежала неподвижно на спине, раскинув в стороны руки. Курица ходила по столу и громко стучала клювом, собирая крошки…
— Как убили? — повторила Шура, охваченная состраданием, позабыв о собственном горе.
— Застрелили, — нехотя сказал Степан, уклоняясь от разговора о том, что было для него источником постоянного ужаса.
— За что? — спросила Шура.
— Верно, что дуреха… Ни за что…
— О, господи!.. Ну, иди сюда, — сказала Шура.
Она почувствовала сильную потребность что-нибудь сделать для мальчика — покормить его, помыть, постирать белье. Степан медленно переполз по куче тряпок, и Шура увидела взлохмаченную голову, внимательные серые глаза и остренький розовый нос. Девушка попыталась притянуть Степана к себе, но мальчик отстранился и отвел плечи… Так его обнимала мать, и похожее движение чужой женщины не понравилось ему.