Знание-сила, 1998 № 02 (848)
Шрифт:
Но есть и другой вывод из постмодернистского постулата: читатель может глубже понять автора, чем он сам, потому что читатель находится в другой точке эволюционного целого, он видит культурную перспективу — значит, он должен воспользоваться своим преичущест- . вом для того, чтобы глубже понять источник. Именно его автора увидеть, а не только свою рефлексию о нем. В этом — отличие современного научного подхода от того, который доминировал, скажем, в начале нашего века.
— Что это значит, например, применительно к документам Народного архива?
— Здесь как раз возникает проблема культурной перспективы, культурного контекста. Обычно, особенно если говорить о повествовательных источниках,
Наша российская культура оказалась -в этом отношении в худшем положении, чем западная: источниковая база нашей истории значительно беднее. На Западе сейчас очень модна микроисгория: история отдельной деревни, отдельной семьи. Именно в таких исследованиях историческая наука и реализует свою новую антропологическую установку, ориентацию на человека в истории. Мы не можем исследовать историю одной деревни, даже если ограничимся XIX веком: просто нет источников. Если во Франции есть хотя бы нотариальные архивы, которые фиксируют именно повседневную жизнь, то все наши источники вплоть до самого конца XVIII века сосредоточены в Архиве древних актов — это сравнительно ограниченный круг источников, имеющих отдаленное отношение к повседневной жизни людей. Как ни странно, с двадцатым веком еще хуже: повседневность девятнадцатого худо-бедно осталась в описаниях художественной литературы, а в современной литературе практически нет описаний, только название. Это уже в прошлом веке началось, «комната в доме купца средней руки» — и все; современнику ясно, историку поживиться нечем...
Конечно, собранное в Народном архиве — не повседневность в прямом смысле слова; это все-таки особая часть культуры, которую я бы не противопоставляла «высокой» культуре и не отождествляла полностью с культурой повседневной: далеко не все в нашей стране могли создавать тексты, которые тут собираются. Традиция писания писем и в прошлом веке была не всеобщей, ценность личной переписки для будущих поколений (хотя бы своей собственной семьи) не была очевидной и для тех, кто их писал: в достаточно узком кругу Пушкина, положим, их сохраняли, за пределами этого кружка личные архивы пополняли таким образом очень немногие.
Но теперь писем, кажется, почти не пишут; телефон, телеграф создают поколения говорящих, а не пишущих.
Ну и, конечно, собирать личный архив в тридцатые годы, да и позже, было занятием вообще опасным; каждая семья что-то скрывала — социально чуждого родственника, голосование за Троцкого или Зиновьева, да мало ли что еще — в стране вообще не осталось ни одного человека, который бы не был в чем-то виноват перед властью. Уничтожались фотографии, письма, любые знаки недавнего прошлого. Дневники, письма, которые сегодня приносят в Народный архив,— немые свидетели подлинного тихого героизма: не только умения создать эти тексты, но н мужества их сохранить.
При каждом обыске все это изымалось и бесследно исчезало. Трудно сказать, насколько осознанно, но власти тоже боялись накопления источников — между прочим, не напрасно. Я убеждена, что мощный корпус источников обладает собственным глубинным смыслом и с ним не так легко справиться, им не навяжешь любую концепцию, их не втиснешь в любую схему — они умеют сопротивляться.
Сейчас, когда уже нет Единственно Верного Учения об Объективных Законах Истории, а новые теории только
— То есть опять-таки «одушевляя» источник? Вы говорили, что этот подход уже разрабатывался на рубеже прошлого и нынешнего веков...
— В философии и в русской историографии; но он определенно не был тогда доминирующим. Тем не менее сегодняшнее отношение к источнику, действительно, не содержит в себе чего-то абсолютно нового; это скорее возвращение к определенной традиции, которая все это время в какой-то степени сохранялась в стенах Историко-архивного института (не случайно Народный архив появится именно здесь).
Русской мысли органична идея Гегеля о нереальности — единичного: оно как бы не обладает полнотой реальности. Идея русской философии — всеединство: единичное может быть понято только как сторона целого. В этом, наверное, особенность и нашего исторического знания, и даже нашей культуры вообще: русскому человеку непременно надо представить все в целом. А ведь это гегелевская идея: любое явление может быть понято как сторона общего, которое является нам через конкретный факт, пусть это будет мировой дух или еще что-то.
Сегодня есть много направлений и школ в изучении истории повседневности; у нас принято равняться на англофранцузскую традицию, но мы не можем ее реализовать хотя бы потому что, как я говорила, слишком мало источников. Их мало и для глобального понимания истории в немецком духе (который все-таки, я думаю, нам ближе, чем англо-французские подходы).
Возможно, поэтому столь сильны были методологические рефлексии рубежа веков. Методология истории как особая сфера научной мысли возникает тогда, когда осознается противоречие между ограниченностью Источниковой базы и целостностью исторического процесса. Как из агрегата обрывков, различных частей получить целостное знание? У нас очень характерная фигура, например, Хомяков, который пытается интуитивным путем создать картину всеобщей истории, апеллируя к лингвистическим данным; вот это — направление русской мысли. Я думаю, наш оригинальный источниковедческий подход надо сохранить, используя все достижения истории ментальности, истории быта, истории повседневности — французской школы, немецкой школы. Российское направление в источниковедении вполне оригинально и в других подходах не повторяется.
— Вы имеете в виду линию Лаппо-Данилевского?
— Да, тем более, что Александр Сергеевич Лапло-Данилевский сыграл в нашей исторической науке совершенно особую роль: он выделил источниковедение в самостоятельную дисциплину и сделал это накануне революции, то есть удивительно вовремя: образовалась как бы идеологически нейтральная территория, на которой можно было спасаться российским историкам — и профессионально, и физически.
Именно он считал необходимым вступить в диалог с культурой прошлого через исторический источник, пытаясь воспроизвести одушевленность его создателя. И предложил три конкретных способа, как понять Другого, из другой эпохи: вживание, ассоциирование и заключение по аналогии. Способность к вживанию (переживанию), к ассоциациям очень важна для культуры в целом, не только для науки — и в быту, и в искусстве. Кстати, было что-то в те времена в российской атмосфере, способствующее именно такому ходу мысли: одновременно с теорией Лапно-Данилевского создает свою систему режиссуры Станиславский; вся она построена на том, что актер должен ассоциировать себя с персонажем — тоща он сможет вести себя на сцене так, что это будет понято зрителем точно по смыслу спектакля.