Знание-сила, 1998 № 03 (849)
Шрифт:
На волне той эйфории и был создан первый негосударственный архив. Создали его независимым от всех других структур власти, чтобы не носил ведомственный характер и был действительно независимым. По американскому образцу он обосновался при университете (Российском государственном гуманитарном), но через университет он не финансировался, хотя и был замкнут на интересы исследователей и ни на какие иные.
Тогда одну из своих задач мы видели в том, чтобы «остановить мгновение» кристаллизации общественных и политических сил страны, собрать и сохранить документы этого уникального времени. Мы собрали свидетельства образования многих партийных групп и общественных движений. Понимаете, не документы уже сложившихся, занявших свое место в обществе политических образований, а тех, кто еще в зародыше, кто завтра погибнет, распадется, а на его месте образуется нечто новое — уловить сам момент
Для того чтобы иметь дело с самыми разными партиями, газетами и журналами, у которых мы забирали письма читателей, мы даже ушли из состава университета и стали совершенно независимыми. Дело в том, что ректор РГГУ Юрий Афанасьев был тогда заметной политической фигурой определенной политической ориентации, и весь университет стал учреждением политически ангажированным; те, кто работал в другой части политического спектра, порой не хотели из-за этого с нами сотрудничать. А нам действительно нужны и интересны были все: правые, левые, демократы, коммунисты, националисты...
Еще нам удалось собрать уникальную коллекцию бюллетеней и листовок первых свободных выборов в стране: студенты РГГУ тащили их нам кипами, интереснейший материал!
Но главным с самого начала стали для нас личные архивы: письма, дневники, фотографии, записи семейных расходов — со всем этим к нам потянулись люди после первых же публикаций об архиве. Они шли и потому, что не доверяют государственным архивам, которые всегда были (и сейчас то же самое) связаны со спецслужбами.
У нас появилась возможность попробовать реализовать свою идею: собирать документы о повседневной жизни простых людей. Причем речь шла не о «серой истории» французов; нам важен был не коллективный обобщенный портрет классов и социальных групп, а именно отдельные люди, личные биографии. Нас интересует каждый человек, любой — как родился, в какой среде рос, в какой обстановке. И без разницы, хороший это был человек или плохой, доносчик или жертва доноса, известный или никому, кроме ближайшего своего окружения, не нужный. Конечно, это легче провозгласить, чем выполнить: положим, у вас в руках автограф Есенина и какого-то Иванова, а сохранить вы можете только один из них — что вы будете сохранять? Вопрос чисто риторический, разумеется, вы сохраните автограф Есенина... В каждом из нас сидит определенная шкала ценностей, и никуда от этого не денешься. Но вообще-то здесь, в архиве, ценности сдвигаются, я это и на себе ощутил, и на своих студентах не раз видел. Учишься ценить подлинный документ, нормальному человеку, далекому от нашего дела, представляющийся вовсе пустой бумажкой. И знаете, со временем понимаешь, что для тебя как архивиста документы Иванова и Есенина — вещи в общем-то равноценные.
Так и вышло, что самый большой объем из собранного в нашем архиве — личные фонды, все, что создается в семье и сохраняется там. В принципе каждый человек проходит через две стадии отношения к таким бумагам. Пока он молод, все эти документы нужны ему как часть чего-то, что принадлежит ему лично, часть его личной собственности, для того, чтобы подтверждать свой социальный статус; потому он все это и сохраняет. Впрочем, наверное, не только поэтому; тут тонкие материи. Попробуйте сами ответить; зачем вы сохраняете письма своих подруг? Вы часто их читаете? Я вот — очень редко. И не то что не хочется, а даже какое-то опасение есть. Потому что начинаешь читать — такое наплывает, в основном чисто эмоциональное. И страх, что эти эмоции могут даже быть неприятными. Но храню. Почему — очень сложный вопрос.
И каждый время от времени проводит личную экспертизу своего архива: что-то оставляет, что-то выбрасывает. Только по личному своему ощущению, нужно — не нужно, есть ли возможность дальше хранить. То же самое проделывают время от времени с любым архивом. А есть люди, зараженные какой-то архивной болезнью, что ли,—они не могут ничего, ни единой бумажки выбросить, рука не поднимается. Я одного такого знал — Бонч-Бруевич, секретарь Ленина, кстати, известный архивист. V него театральные программки, трамвайные билеты, пригласительные билеты — все хранится в его архиве до сих пор. Знаете, когда-то в пакетах к бутылочкам с лекарством, сделанным на заказ, прикрепляли такие бумажные бирочки, ярлычки с рецептом, именем больного, именем врача, номером, чтобы найти легко было. Так у него большой пакет таких бирочек хранится с семнадцатого года нашего века, когда его жена, нарком просвещения, умирала от испанки. А вы сегодня их нигде, между прочим, не найдете. Программки каких-то клубов, о которых мы знаем только понаслышке: клуб «Бим-бом» приглашает на концерт такого-то поэта в такой-то день 1917 года... А есть другие люди, которые не хотят, чтобы после них оставалось что-то «личное» и «лишнее». Даже среди писателей есть такие, кто уничтожает все черновики, все варианты, исправления,— вот как оно опубликовано, так пусть и будет.
Между двумя этими полюсами мы все и находимся, любой обычный нормальный человек. Сначала жалко: что-то свое, несущее отпечаток твоей эмоции; потом проходит время, уходит эмоция, мы меняемся; смотришь на то же самое и думаешь: чего хранить, какое это имеет ко мне отношение? А что-то откладываешь в сторону, и даже трудно сказать, почему, поскольку самооправдания придумываются такие, что в них не веришь даже когда их выдвигаешь: вот будет побольше времени, напишу воспоминания, тогда это пригодится... Тут глубокое подсознание работает. Эта бумажка как- то связана с твоей самоидентификацией, с твоим сегодняшним взглядом на свою собственную историю. История личности и история общества тут схожи, с обществом же происходит то же самое: мы все время заново осмысляем, кто мы такие, и какие у нас есть доказательства, что мы именно такие. А что-то точно так же сознательно-бессознательно уничтожается, изгоняется из памяти, вытесняется из нее. Заботимся мы, чтобы в глазах потомков выглядеть так, а не иначе, и всегда немного не так, как на самом деле.
Но годам к 60—75 вся эта самоцензура начисто уходит, и уже вроде бы все равно, что подумает внучка, прочитав это письмо или увидев эту фотографию. Человек задумывается, что же после него останется в этом мире. Дети? Но дети уже давно — что-то другое, не я. Великую книгу не написал, мост через Ла-Манш не построил, отчужденных от тебя плодов твоего труда, которые будут представлять тебя в обществе и после твоего ухода, вроде бы нет. Остаются вот эти письма, дневники, эти старые бумажки, сохраняющие отпечаток твоей личности. Н куда с этим всем? Много раз объясняется детям, как все это важно, нужно, необходимо сохранить.
А потом человек уходит, остаются коробки со всем этим барахлом. В наших квартирах, где коляску некуда поставить. Но ведь и дети хотели бы последнюю мамину просьбу исполнить, и у них руки не поднимаются просто на помойку выкинуть — хотя рано или поздно этим и кончается. Но прежде они попытаются вручить все это нам.
А мы уже два-три года ничего не принимаем.
Я это к тому, что наш архив без новых поступлений никогда не останется, была бы возможность принимать...
Так что прежде всего у нас личные архивы. Есть осколки старых родов, один идет от XVIII века. А ведь сколько личных архивов было в тридцатые—пятидесятые уничтожено! Боялись хранить, боялись выдать свое социальное происхождение, или тот факт, что какое-то время жил на оккупированной территории, или письма посаженных родственников — все чего-нибудь боялись. Удивляешься, как все-таки много сохранилось... Органы, между прочим, тоже уничтожали, когда арестовывали, непременно вместе с человеком увозили его личный архив, изучали, а потом уничтожали. Что не увозили, то уничтожали сразу на месте. Совместными усилиями и люди, и государство стремились избавиться от памяти.
Наш архив — это в основном XX век; точнее — с восьмидесятых годов прошлого до девяностых годов нынешнего века. Конечно, по масштабам мы сегодня не тягаемся с архивом государственным, у нас нет ни таких средств, ни таких помещений. Но по масштабу возможной деятельности мы могли бы быть на том же уровне, это точно.
Технически сейчас есть возможность сохранить память о колоссальном числе людей.
В самом начале фонд Сороса оказал нам материальную поддержку, появилась техника — 1988 год, фонд тогда только начал работать в России, и мы получили их помощь одни из первых. Если бы не она, все дело осталось бы такой кустарной самодеятельностью .
Потом, довольно быстро, кончилась финансовая поддержка — и мы поплыли. Начались скандалы с университетом, который уже не был так в нас заинтересован. Я ушел из университета, бросил кафедру. Теперь нас выгоняют из всех наших помещений, которые в свое время, кстати, были выделены именно архиву.
Положение наше материальное сегодня просто катастрофическое, хотя сам факт, что мы десять лет выжили и как-то еще продолжаем жить, великое дело. У нас когда-то работали 60 человек, включая студентов; сегодня работают пять-шесть человек, пришедшие в самом начале из архивной системы, в основном пенсионеры. А ведь объективный интерес общества к нам не упал, люди до сих пор приходят, приносят, просят: возьмите...