Знание – сила, 2001 №8 (890)
Шрифт:
Вспомнился рано умерший отец. Да не просто как таковой, например как любитель стиля «модерн», а что он поддерживал отношения с Андреем Платоновым (оба работали под Москвой) и что не от этого ли знакомства перешло ко мне странное свойство – жалеть и собирать ненужные вещи. Один из героев «Котлована» видел в них отпечаток согбенною труда и собирал для социалистического отмщения. Я видела то же самое, но собирала, чтобы потом сжечь и дать им новую жизнь – превратить в пепел, из которого прорастут цветы.
Скоро
– У вас неприятно работать, – сказал он.
– Почему?
– Платите своими деньгами.
– А какими еше?
– Шальными… Левыми… Их как-то легче брать.
Завидная щепетильность, поскольку тяжелое обморочное время продолжалось под флагом приватизации. Но делать нечего, пришлось взять те, что имелись, и подрядиться к хозяину из «крутых».
В следующую осень выяснилось, что и в подновленном домике с двойными полами и утепленным потолком приходится спать в пальто. Французский коричневый драп (мама любила добротные вещи) грел меня, когда кончалось тепло буржуйки. Было, конечно, смешно, что, укладываясь, я одевалась как на Северный полюс, в то время как где-нибудь в Москве люди стягивали с себя все. Там кодовые замки, запечатанные парадные, двойные двери, накладные цепочки, собаки, а здесь – задвижка на честном слове… При этом полное осознание того, что большой мир болен, раз продолжаются войны и люди убивают друг друга, и один порядок никак не может смениться другим. Разумеется, и я могла уехать домой, но с кем останется сад? Кто будет готовить его к зиме? Моя опека уже давно стала фанатичной. Кто будет цементировать дупла деревьев? Делать обрезку? Жечь ветки, листву?
Я гасила свет, натягивала поверх пальто одеяло и все равно на рассвете чувствовала, как охлаждается земля, как, поворачиваясь, скрипит ее ось и как одиноко ей совершать этот путь со всеми закопанными мертвецами и чуждым ей прахом жизни. Зато утром не было проблем с одеванием. Сложности начинались, когда, забравшись на дерево, берешься пилить, а в лицо – опилки, за шиворот – дождь, в бок – противная неудобная ветка. Голова отваливается от непривычного положения, ножовка тупится, нога скользит, норовя съехать по мокрому, а вокруг – никого. Заколочены дачи, закрыты ставни, ворота. Кончился сезон. 1лавное – подпилить ветку с другой стороны, иначе она сорвется и обдерет кору, и ты будешь мучиться, как будто кожу содрали с тебя. Такое случалось не раз; сколько глины и вара ушло на замазку, а веток, стволов и даже целых деревьев сожжено на костре!
Я уж давно вывела для себя формулу счастья. Счастье – это когда в дождь удается разжечь костер и он горит как ни в чем не бывало. Он горит день, тлеет ночь, так что утром только подбросишь хворост, и все начинается сначала. И опять – на дерево, и опять – в подмастерья Господа Бога. Вниз спускаешься очумевшая, сил закапывать падалицу уже нет. Мне хорошо оттого, что я умею это делать, и все равно, что мои волосы и одежда пахнут дымом, а плечи сделались, как у каретника Михеева, которым похвалялся Собакевич. Важно, чтобы свое прошлое сад получил в виде золы. Иногда я позволяю себе сжечь в костре собственную рукопись, или старые письма, или одежду, в которой работала, чтобы затем пустить в круговорот пепел своей жизни, ведь не каждому дано увидеть, как на нем что-нибудь вырастет.
Итак, была осень, но не обычная, а настоящего яблоневого обвала, когда идешь по яблокам, а с веток они бьют тебя по башке. Уже некуда было закапывать падалицу, оставалось тащить на помойку.
После дождей дорога была размыта, усыпана листьями, отсохшими ветками тополей. Мешок ехал за мной, и вдруг… на большой дороге – крохотное серенькое существо и крик: «Караул!» Так в переводе с кошачьего звучало обыкновенное «мяу». Я подхватила котенка, особо не раздумывая. Существо вцепилось мне в воротник и не думаю меня покидать. Лишь в доме, у горящей печки котенок спрыгнул на пол.
Позднее, когда существо признало во мне родительницу, я часто спрашивала: «Нюрочка, а помнишь, как мы познакомились с тобой у помоечки? Тебе было только четыре месяца». Нюрой она стала, потому что на солнце ее шерстка казалась голубой, как у норки, и Нюра – это недалеко от Норы и близко к красивой деревенской прохиндейке, на лобике и спинке которой просвечивало золотишко. Глазки ее напоминачи крыжовник (есть такой английский бутылочный), а нос горбинкой – профиль Анны Ахматовой. (Кстати, легкая на помине Анна Андреевна закончила дни недалеко от нас, в Домодедово, и когда в соснах мы собираем землянику, она почему-то вспоминается.) Я еще не поняла тогда, что первое «А помнишь?», сказанное Нюре, выдало меня с головой. Мысль, работавшая в режиме монолога, потребовала диалога, этого свидетельства человеческой недостаточности.
Зато благодаря Нюре с ее прохиндейской мордой и приблатненной походкой я стала чувствовать себя сказочным существом – из тех, кого немцы называют Katzenmensch, то есть человеком своим среди кошек. Таким, говорят, был поэт Николай Клюев.
Теперь нас стаю трое: сад, Нюра и я. Нюра коллекционировала запахи и гоняла мышей, мои же более примитивные занятия диктовала осень. Все мы умели по запаху и направлению ветра определять погоду и чувствовали, что настоящие холода не за горами.
Мы трудились, не покладая рук, лап и ветвей, но работы не убавлялось. Однажды при посещении целой стаи птиц могучая китайка сбросила добрую половину яблочной кроны. Что-то попадало в траву, часть на грядки, дорожки, цветы. Дождь измельчал эти дары в кашу, подсыхая, она покрывалась коркой. Никакие грабли или иной инвентарь здесь не годились, поэтому сама я превращалась в грабли, которые ползали и руками соскребали с земли этот ненужный слой. (Кто знает, что такое состав и кислотность почвы, меня поймет.)
Лучше всех справлялась со своими обязанностями Нюра. Она забиралась в заросли ландышей, и лишь хвост, как перископ над водой, выдав amp;т ее местонахождение. В этих джунглях она караулила мышей, иногда попадались лягушки – слышалось дикое кваканье, и мне приходилось учить свою помощницу уму-разуму.
А тем временем полетели желтые листья, и соседский клен напротив нашего окна в одну ночь сбросил одежды. Сбросил на то самое место, где когда-то стоял возле своей калитки первый хозяин соседского дома, Дмитрий Иванович Павлов. Мама говорила, что он – сын земского врача, и надо быть ею, чтобы так понимать слово «земский». Безоговорочным признанием высшего качества звучал ее голос. Дмитрий Иванович стоял возле своей калитки в полосатой пижаме, и когда мы подошли, он спросил: «Вам чем-нибудь помочь, Лидия Владимировна?» Клен, конечно, не помнил его, как не помнила дорога в щебенке и все, что явилось позднее, зато тень Дмитрия Ивановича придерживалась этих мест, как будто понимая, что здесь обитает его душа. Его наследники обычно жили до снега. Их свет в окошке со временем стал частью нашего сада, как все, что грело уже тем, что оно есть. Однако на сей раз они съехали рано, и нам суждено было встретить первый снег самим.