Знание-сила, 2002 №6 (900)
Шрифт:
Наверное, труднее ответить, зачем этот доклад нужен был самой Татьяне Владимировне – блестящему лектору, много выступавшему перед аудиторией специалистов и студентов у нас и в других странах. Наверное, тут и все та же верность традициям, и надежда услышать что-нибудь новое, неожиданное…
Так вот, с восьмидесятых годов, когда нейросемиотикой занимались такие зубры, как Лотман, Якобсон, Кома Иванов, в науке этой изменилось очень многое. Базовый постулат этой «гуманитарной математики» гласил: один из показателей эволюции живых существ – нарастание многозначности знаковых систем, ими используемых. Самое многозначное существо природы – homo sapiens. Вальтер Кох, опираясь на этот постулат, выдвинул две теории, в принципе уподобляющие филогенез онтогенезу: сильно огрубляя, можно сказать, что человек
В пятидесятые годы Якобсон прочел знаменательную лекцию о функциях двух полушарий головного мозга человека, давшую направление множеству исследований на долгие годы вперед и в конечном итоге определившую все, что на этот счет говорят учебники и как мы с вами, непрофессионалы, представляем себе карту мозга. А в те еще годы этой темой страшно увлекся Юрий Михайлович. Он говорил, что полушария головного мозга – это как разные люди принципиально разной ментальности, которые постоянно вступают в диалог друг с другом, и только в этом диалоге рождастся интеллектуальный продукт, иначе он просто не может появиться.
Массу экспериментальных доказательств получила с тех пор эта гипотеза. А дальше стали искать, какие именно структуры мозга вовлечены в какие интеллектуальные операции и чего они там делают. Оборудование становилось все тоньше и сложнее, вроде бы можно наблюдать чуть ли не весь процесс мышления, и эти наблюдения или ложатся в основу все новых мифов, или вносят все новую сумятицу в представления о работе мозга.
Беда в том, что даже если бы ученым удалось вскрыть черепную коробку и напрямую смотреть, как же человек думает, все равно деепричастий они бы там не обнаружили. Даже хвостика мысли не поймали бы. Как идет картографирование мозга? В тот момент, когда в вашем мозгу происходит то-то и то-то, приборы регистрируют возбуждение в таких- то и таких-то точках физического субстрата мозга. «А, так вот чем эта точка занимается» – радостно кричат исследователи и наносят на карту очередное открытие. Но одновременность- опасная штука. Когда вы подсчитывали убытки семейного бюджета, у вас в это же время чесалась левая пятка, вы поймали в поле зрения сына, ковыряющего в носу над задачником, и уловили непередаваемый запах жареного мяса из кухни. Ну, и от чего именно эта самая точка в мозгу возбудилась?
Чем дальше шли эксперименты и чем более изощренными они становились благодаря новейшему оборудованию, тем чаше с горечью убеждались, что попали в ловушку, самими исследователями и расставленную: надеялись на то, что ответы принесет дальнейшее развитие техники экспериментов. теперь этой техники, самой тонкой и изысканной, самой разнообразной – сколько хочешь, а ответов все нет и нет.
В конце концов, похоже, вся картография мозга полетела: все лежит везде. Мало того, что мозг проявляет невероятную способность к компенсации недостающего, утраченного и какие-то его участки всегда готовы выполнять ранее совершенно не свойственные ему функции, – это уже давно знали. Неправильной оказались не данные прежних экспериментов, проведенных на еще примитивном оборудовании, а их интерпретация. Потому что важно не что где в мозгу находится, а что человек с этим делает.
Ну, вот простейший пример: музыка – это же по части правого полушария, верно? Восприятие музыки не связано с построением логических структур (функция левого полушария), это целостное, эмоциональное, образное восприятие (то есть функция правого полушария). Но музыканты, которые все это волшебство создают и исполняют, относятся к музыке в значительной степени технично; они каждый звук разлагают, они добиваются тончайших обертонов сознательно и целенаправленно. И когда они этим заняты, у них активнее оказывается именно левое полушарие. То же самое с художниками, профессионализм которых обязательно включает умение сознательно использовать химические и физические свойства цвета, разлагать его на составляющие и добиваться нового качества изображения в значительной степени чисто техническими приемами.
Так что со времен отцов-основателей изменилось многое: появилась фантастическая техника, позволяющая проводить тончайшие наблюдения и эксперименты; сложилось, вобрало в себя множество исследований, а теперь вот рассыпалось в прах целое направление нейросемиотики – попытки картографировать мозг с точной, однозначной локализацией отдельных функций мозга.
Но главные идеи отцов-основателей, по сути, не были пересмотрены. Да, полушария мозга – это разные ментальности, и в общем, в нормальной ситуации, когда нет необходимости одной стороне брать на себя несвойственные ей функции другой, левое полушарие отвечает за порядок, за синтаксические конструкции и математическую бесспорность, логическую непротиворечивость. Если представить себе человека с одним левым полушарием мозга, он сможет говорить много, гладко, красиво, только одного в его речах не будет – смысла.
Вот за смысл-то как раз и отвечает правое полушарие.
… рассыпалось в прах целое направление нейросемиотики – попытки картографировать мозг с точной, однозначной локализацией отдельных функций мозга.
Конечно, доклад никакого отношения к фольклору не имел, разве что фиксировал переход целого пласта прежде научных представлений в область мифологии. Но сам поиск носителей смысловых и организующих эти смыслы структур, субстрат означаемого, означающего и их сложные отношения друг с другом – занятие сугубо семиотическое. Именно поэтому можно сказать, что любой исследователь, чем бы он ни занимался, как только начинает задумываться над связями и расщеплениями своих понятий и конструкций, так сразу начинает заниматься семиотикой.
Смыслы – тайные и явные – ищут все. И потому многие норовят объявить свою науку «самой семиотической из несемиотических» – я повторяю формулировку Иосифа Зислина, психиатра из Иерусалима, о своей психиатрии. Врачебная практика заставила его задуматься над тем, какие именно символы психического заболевания используют симулянты, пытаясь выдать себя за больных, то есть какие внешние знаки болезни оказываются достаточными, чтобы ввести в заблуждение даже специалиста. Оказывается, формула подобного симулянтства дана еще в Ветхом Завете: библейский Давид, выдавая себя за идиота, изменил лицо свое, чертил на дверях и пускал слюну по бороде своей.
А если действительно больной человек, не подозревая о своей болезни, начинает ее симулировать? А если – синдром Мюнхгаузена – человек симулирует не для получения конкретной или вообще какой-нибудь выгоды, а бескорыстно, из чистой любви к искусству?
Врач Зислин утверждает, что такую симуляцию практически невозможно разоблачить. И действительно: какому здоровому человеку придет в голову строить из себя идиота просто так, из любви к искусству?
Известная нашим читателям и вообще читающей публике великолепной книгой о молодежных субкультурах Татьяна Борисовна Щепанская (тоже из Санкт-Петербурга) на материале гораздо менее экзотическом, чем психиатрия, продемонстрировала нам, что в любой профессии, помимо определенного набора знаний и умений, есть еще «нечто» неназываемое, чем, однако, необходимо овладеть, чтобы стать настоящим профессионалом.
Каждая профессия создает свою субкультуру со своим языком, своими обрядами, ритуалами и традициями. Как ни странно, эти субкультуры массовых профессий изучены гораздо меньше, чем маргинальные, каких- нибудь «люберов» или «панков».
– Есть реалии, – говорит она, – которые выглядят как знаковые, но сопротивляются интерпретации. Это своего рода «семиотическая пустота».
С этим парадоксом мы сталкиваемся постоянно, разговаривая с музыкантами и уличными продавцами, шоферами и артистами: всегда есть нечто, о чем они говорят с важной многозначительностью, никогда не объясняя, что имеют в виду. Не объясняя или потому, что сам феномен не поддается словам, или потому, что объяснять его субкультура запрещает.