Знание - сила, 2004 № 05 (923)
Шрифт:
Поэты, артисты, храня здоровье, ходили в скафандрах с аквалангами, снабжавшими безопасным для дыхания воздухом. Просто так на улицу было опасно выходить. А Пригов из квартиры в Беляеве вылетал наружу налегке, как индеец в прерии. Дышал незащищенными легкими, не боясь отравления. Саламандрой прыгал в дымную, пропитанную гарью атмосферу языкового тления. Он полюбил язык таким, какой есть. Тот отплатил благодарностью. Пригов не только выжил, видя, что творилось, не только осознал (в отличие от многих) все в предельно широком социокультурном контексте, но и довел это осознание до артистического действия, где воедино сошлись жизнь, лира и судьба.
Ночью, когда никого нет, пожарник —
Работая в театре, я нашел обобщение силлогистики Аристотеля. Впервые за две с лишним тысячи лет. Написал несколько научных статей. Две по предложению профессора Дмитрия Александровича Поспелова, главы «Ассоциации искусственного интеллекта». Одна из них «The effect of semantic freedom in the logic of natural language». Спустя три года она вышла в американском журнале «Fuzzy Sets and Systems» (Vol. 22, 1987). На английский ее переводили Дмитрий Пригов и Надя Бурова. Надя отдала текст перепечатывать по-английски Наталье Аристарховне, дочери колчаковского генерала Аристарха Васильевича Зуева. Жена генерала, Вера Григорьевна, поила меня чаем. Случайная гитара, вместе пели «Белой акации гроздья душистые». Семья репатриантов из Китая, русской колонии Харбина.
Однажды был мой доклад в Институте социологии, Пригов пришел послушать. Я говорил про силлогистику в социологических исследованиях. Участники привычно фасовали сказанное по полочкам эффективного поведения. А Дмитрию Александровичу было по сути любопытно. Тоже ведь сочетание: социология, идеология советская свирепствует, Аристотель...
Пригов сказал как-то, когда шли вместе на домашнее литературное действие: «Вы, Сергей Валерьяныч, в моих стихах содержание воспринимаете. Это редкость. В литературной среде по-другому». Конечно, содержание. Иначе форма не видна. Без чернильного пятнышка точку, чистую платоновскую форму, не увидишь. Кроме того, мне легче, чем литературной братии. У меня всегда при себе дополнительный план отношений с бесплотной реальностью.
На огромной ночной сцене Театра на Таганке в полумраке, среди заснеженной Москвы Дмитрий Пригов с Надей Буровой (вверху) и один (внизу) в новогоднюю ночь 1985 года выделывал немыслимые па.
Стол был накрыт в артистической. Фото Василия Кравчука
Привычный язык, где все мы обитаем, служит общению между людьми. Язык науки радикально иной. Служит общению с миром безлюдным, где свободная воля людей ничто. Собеседник жесткий. Жестоко отстаивает право быть понятым. Реальность форм объединяет оба языка.
Пригов в одном языке, я в другом. Но порождающая реальность одна. И строй жизнеполагания общий. Он сказал, что мы напоминаем братьев, которых в младенчестве разлучили и воспитали по-разному. Согласен.
Концепции суть эйдосы по Платону. Взаимосвязанные эйдосы. Для тех, кто ценит ясность, нынче сказать «эйдос» — все равно, что упомянуть «мать» при новобрачных. Налицо всеобщее тяжелое мозговое отравление специфическими ядами, источаемыми, с одной стороны, парапсихологией, квантовой психологией, разнообразными видами магии, космического разума, астрологии, а с другой — синергетикой, нечеткими множествами, фракталами, нейронными сетями, торсионными полями, информатикой, системным анализом, глобальным моделированием. «Эйдос», замечу, здесь понимается как совокупность тождественно неразличимых объектов (если о восприятии, то образов). Вполне конкретно. Интуиция совокупности как математического множества здесь будет только мешать. А вот интуиция совокупности тождественно неразличимых единиц в целом положительном числе как раз по делу. Если что, подробности можно найти в моей статье «Метаматрицы в логике натуральных текстов» («Социологический журнал», 2003, № 2).
Жизнь эйдосов в языке и сознании — главная тема Пригова, отправная точка его сюжетных построений. Вот сборник 1984 года «В краю жемчужном Бао Дая». Номинально Бао Дай — восточный деспот, один из. Ничего не говорящее имя. Контекстами, как волшебным фонарем, Пригов создает изящный веер ассоциаций. И Бао Дай становится концепцией массы узнаваемых эйдосов, переживаний, знакомых всякому, кто легко ориентируется в сверхполисемичности лексики. В 70 — 80-е она была общепонятным ответом языка на насилие над собой. Теперь это достояние эстетов.
Эйдосы — основа не только языка, но и мироздания. Физика эйдосов — математика. Язык, на котором с людьми говорит мироздание. Греки это понимали. От эйдосов целые числа, арифметика, теория чисел. От них теория множеств, логика. Открыв силлогистику, Аристотель описал законы взаимодействия эйдосов в сознании людей и в мире. Для человечества больше двух тысяч лет (вплоть до конца XIX века) законы силлогистики были синонимом логики. Современная математическая логика — новообразование, ей всего сто лет. К восприятию, мышлению, собственно логике она, в отличие от сделанного Аристотелем, отношения не имеет. С ней в прошлом веке заметная часть математики оказалась оторванной от мироздания, стала артефактом, средством производства математических бройлеров в университетах. Математическая логика сейчас — это неумный амбициозный монстр, порождение интеллектуальной катастрофы. Ее предсказал Анри Пуанкаре, когда все только начиналось, в самом начале двадцатого века.
Мне эта сторона сюжета с эйдосами чрезвычайно интересна. А для Пригова она на далекой периферии жизни. Слово «эйдос» он не использует в смысле, какой придаю ему я. Полнота его бытия в языке гуманитарном. Не удивительно, что эйдосы и следы их бытия мы не только видим каждый со своей стороны, но и называем разными именами.
Это неизбежно. И это замечательно. Иначе не появилось бы мое обобщение силлогистики Аристотеля. Или такое стихотворение Пригова:
«Там, где с птенцом Катулл, со снегирем Державин/ И Мандельштам с доверенным щеглом/ А я с кем? — я с Милицанером милым/ Пришли, осматриваемся кругом/ Я тенью легкой, он же — тенью тени/ А что такого? — вся к на свой манер/ Там — все одно, ну — два, там просто все мы — птицы/ И я, и он, и Милицанер».
В мире платоновских форм Пригов — «тенью легкой», его Милицанер — «тенью тени», как и Мандельштам со щеглом, Катулл с птенцом, со снегирем Державин. Почему там вообще «все мы — птицы»? Кому-то покажется странным, но это прямая констатация. Не вымысел поэтический, не игра слов.
Дмитрию Александровичу привычно соглашаться с теми, кто видит здесь метафору. Я не из тех. Для меня это точное обозначение реальности, столь же очевидной, как реальность материальная, физическая. Пригов, мною созданный персонаж с этим именем, как и я, реагирует на эйдетическую природу мира, выражая доступными ему средствами итог своих наблюдений.