Знатный род Рамирес
Шрифт:
— Пожалуйте почту.
Бенто принес пачку газет и два конверта. Фидалго распечатал лишь один из них, где на сургуче был выдавлен огромный герб Барроло, и с отвращением отбросил второй, узнав ненавистный почерк своего лиссабонского портного. И вдруг он в волнении закричал, стукнув кулаком по столу:
— Ах, черт! Какое сегодня число? Четырнадцатое, а? Бенто выжидательно смотрел на него, держась за ручку двери.
— Скоро день рождения Грасиньи! А я чуть не забыл! Вечно все забываю. И даже подарка не приготовил… Вот так история! А?
Впрочем, Мануэл Дуарте говорил вчера за пикетом в клубе, что собирается махнуть денька на три в Лиссабон: пристроить племянника на службу в министерство общественных работ. Значит, надо съездить в Вилла-Клару и попросить сеньора Мануэла Дуарте купить в Лиссабоне хорошенькую омбрельку из белого шелка, с кружевами. «Сеньор Мануэл Дуарте понимает толк в красивых вещицах; у него отличный вкус! Так скажи Жоакину, чтобы сегодня не седлал кобылу: я не поеду к Саншесу Лусене!.. О господи, когда же я отдам этот проклятый визит? Три месяца прошло! Впрочем… днем раньше, днем позже… Красавица дона Ана за это время не постареет, а старик Лусена не помрет!»
И Фидалго из Башни, решившись пойти на риск и оставить на месте игривый поцелуй, снова взялся за перо и закруглил главу следующей живописной концовкой:
«Красотка сердито закричала: «Фу! Фу! Пошел прочь!»; бегинец, насвистывая и легко ступая в сандалиях по узкой тропе, исчез среди высоких буков, между тем как по всей цветущей долине, вплоть до монастыря пресвятой девы Кракедской, мавританские барабаны Рамиресов рассыпали свою дробь («тру-ту-ту! ра-та-та!») в тиши вечереющего дня…»
III
Всю следующую неделю, даже в самые знойные часы, Фидалго из Башни работал прилежно и плодотворно. Так и в этот день: в коридоре уже давно прозвенел колокольчик, уже Бенто два раза заглядывал в библиотеку, предупреждая сеньора доктора, что «обед на столе, и непременно простынет», но Гонсало, не отрываясь от работы, буркал в ответ: «Сейчас иду», — и перо его продолжало скользить по бумаге, как корабельный киль по водной глади, в нетерпеливом стремлении окончить до обеда первую главу.
Уф! Она потребовала немало труда, эта длинная, сложная глава! Именно в ней надо было воздвигнуть громаду Санта-Иренейской крепости, наметить несколькими сильными штрихами малоизвестную эпоху португальской истории, снарядить войско, не забыть наполнить припасами вьюки, укрепить поперечные шесты для ящиков на спинах мулов…
К счастью, вчера вечером он вывел наконец людей Лоуренсо Рамиреса за ворота крепости; вооруженный отряд, празднично сверкая шишаками и копьями и теснясь вокруг реющего по ветру стяга, двинулся к Монтемору.
В заключительной части этой главы наступала ночь. Отзвучал колокол, призывавший обитателей крепости укрыться в ее стенах, на сторожевой башне зажглись сигнальные огни, и Труктезиндо Рамирес спустился в нижний зал своего замка, чтобы сесть за ужин. Но чу! За крепостным валом, по ту сторону рва, запел рог: три громких сигнала говорили о прибытии знатного рыцаря. Начальник караула не счел нужным спрашивать о распоряжениях сеньора: заскрипел на железных цепях подъемный мост и глухо стукнулся о каменные устои. Это прибыл Мендо Паес, приближенный Афонсо II, старейшина королевской курии и муж одной из дочерей Труктезиндо, доны Терезы, которая получила прозвище «Королевская лебедь» за стройную белую шею и легкую, точно полет, поступь. Сеньор Санта-Иренеи поторопился выйти на крыльцо, чтобы обнять любезного зятя («статного светловолосого рыцаря с на редкость белым цветом кожи, обличавшим германскую кровь вестготов»). Оба сеньора вошли рука об руку в сводчатый зал, где вдоль стен горели факелы, воткнутые в грубые железные кольца.
Середину зала занимал массивный дубовый стол и расставленные вокруг него скамьи. На почетном конце была постлана скатерть из домотканого полотна, пестрели оловянные тарелки и блестевшие глазурью кувшины. Тут стояло кресло самого Труктезиндо с ястребом на спинке, грубо выточенным из дерева; к нему на длинной перевязи, усаженной серебряными бляхами, был подвешен его меч. Позади этого кресла зиял погасший очаг, в котором лежала груда сосновых ветвей. Каминная полка была уставлена ковшами, по бокам красовались сосуды с пиявками, а сверху на стене висели две пальмовые ветви, привезенные из Палестины Гутьерресом Рамиресом, «Мореходом». Пригревшись около дымовой трубы, дремал на жердочке ловчий сокол, еще не потерявший оперения; на камышовой подстилке спали два огромных бульдога, свесив уши и уткнув морды в лапы. В углу, на чурбаках из каштановых стволов стояла бочка с вином, а в простенке между двух узких, забранных решеткой окон примостился на сундуке монах в надвинутом по самые брови капюшоне. Он читал при свете чадной свечи свиток пергамента… Так украшал Гонсало угрюмый зал утварью афонсинской эпохи, позаимствованной у дяди Дуарте, Вальтера Скотта и в исторических повестях из «Панорамы». Но сколько на это пошло труда!.. Сначала он положил на колени монаху фолиант, отпечатанный в Майнце Ульрихом Целлем *. Но пришлось тут же вычеркнуть этот блиставший эрудицией абзац: фидалго даже стукнул кулаком по столу, вспомнив, что во времена пращура Труктезиндо книгопечатание еще не было изобретено, и его ученому монаху приличествовал самое большее «пергаментный свиток с пожелтевшими письменами».
Медленно шагая по гулким плитам, Труктезиндо прохаживался со своим гостем от очага до дверей, скрытых за кожаной занавесью. Он слушал Мендо Паеса, скрестив руки; белая борода пышно рассыпалась по его груди. Мендо, как родственник и друг, явился в Санта-Иренею один, без опасений; на поясе поверх серого шерстяного казакина висел только короткий меч да торчал за поясом сарацинский кинжал. Он гнал коня во весь дух от самой Коимбры и, не отряхнув дорожной пыли, стал умолять тестя, чтобы во имя принесенной королю присяги тот не вступал под знамя Леона и мятежных инфант. Мендо привел все доводы против дочерей дона Саншо, какие были собраны и изложены учеными писцами курии: решение толедского собора, апостольское послание из Рима от папы Александра, древние законы вестготов! Да и чем обидел обеих инфант их царственный брат, какой повод им дал, чтобы призывать леонские войска на землю Португалии? Никакого! Дон Афонсо не лишал их права на замки и деревни, пожалованные доном Саншо. Король Португалии просит лишь об одном: чтобы ни одна пядь португальской земли — будь то пустошь или город — не уклонялась от повиновения короне. Разве король дон Афонсо скуп? Или жаден? Разве не подарил он доне Санше восемь тысяч золотых морабитинов? А сестра в благодарность за это зовет на Португалию врагов — и вот уже леонец вторгся в пределы отечества, уже пали под его натиском славные крепости Улгозо, Контраста, Уррос, Ланьозело! Старший в роде Соуза, Гонсало Мендес, не почел нужным быть в рядах христиан под Иавас-де-Толоса, зато не замедлил явиться на зов инфант, и теперь рыщет, точно сарацин, по португальской земле, от Агиара до Миранды, разоряя все на своем пути! Уже в горах на той стороне Доуро замечены знамена с тринадцатью кольцами — а вслед за ними пожалуют и разбойничьи банды этого басурмана Кастро! Королевству грозит беда от рук христиан, а ведь на южных границах мавры и берберы еще не отучены от дерзких набегов на наши поля… Славному сеньору Санта-Иренеи, столь много сделавшему для собирания португальских земель, не пристало разорять их, отрывая лучшие куски на потребу монахов и строптивых женщин!
Так говорил Мендо Паес, меряя зал широкими шагами; он был так разгорячен и взволнован, что два раза кряду наполнил деревянный ковш и залпом его осушил. Затем утер губы тыльной стороной дрожащей руки и прибавил:
— Конечно, ты должен ехать в Монтемор, сеньор Труктезиндо Рамирес! Но будь посланником мира и согласия! Убеди дону Саншу и ее сестер, что не пристало женщинам враждовать со своим королем и покровителем!
Сеньор Санта-Иренеи остановился и устремил на зятя с высоты своего огромного роста проницательный взгляд из-под мохнатых, точно кустарник в морозное утро, бровей.
— Я поеду в Монтемор, Мендо Паес, но пролью мою кровь и кровь моих людей, чтобы обрел свое право тот, на чьей оно стороне.
Мендо Паес, опечаленный упорством старика, проговорил:
— Горько слышать, горько слышать! Кровь славных рыцарей прольется за неправое дело. Знай же, сеньор Труктезиндо Рамирес, что в Канта-Педре ждет Лопо Байонский, «Бастард», с сотней копий, чтобы отрезать тебе путь в Монтемор.
Труктезиндо поднял свое крупное лицо и рассмеялся так громко и надменно, что хрипло зарычали бульдоги и сокол, пробудившись, взмахнул крыльями.