Знатный род Рамирес
Шрифт:
— Чего не увидишь на свете? Я всего мог бы ожидать, всего, только не этого! Чтобы сеньор Гонсало Мендес Рамирес вел в поводу по дороге в Коринду лошадь, на которой расселся мужик! Да вы просто добрый самаритянин… И даже больше!
Гонсало сел на скамью рядом с Саншесом Лусеной и стал отшучиваться:
— О, не думаю, чтобы добрый самаритянин заслужил столь лестную страницу в Евангелии только тем, что предложил своего осла больному левиту: без всякого сомнения, он выказал и другие, более прекрасные добродетели… — И, улыбнувшись доне Ане, которая величественно обозревала через лорнет давно знакомые ей деревья вокруг источника, продолжал: — Уже два года, сеньора, как я не имел чести…
Но Саншес Лусена вдруг закричал:
— Ай! Сеньор Гонсало Рамирес! У вас на руке кровь!
Фидалго с испугом оглядел себя. На белой замшевой перчатке расплылись два красноватых пятна.
— Это не моя кровь. Вероятно, я запачкался, когда придерживал за ногу Солью.
Он сдернул перчатку и швырнул ее в кусты позади скамьи. Затем снова улыбнулся:
— В самом деле, я не имел чести видеть вас, милая сеньора, с самого бала у барона Маржеса, в Оливейре… с нашумевшего карнавального бала! Прошло уже два года, я был тогда студентом. Но до сих пор помню ваш маскарадный костюм: вы были одеты Екатериной Русской.
И, обволакивая ее всю улыбкой своих насмешливых, ласковых глаз, он думал про себя: «Красивая женщина. Но до чего вульгарна! Особенно голос!» Дона Ана тоже не забыла праздника у Маржесов.
— Только кавальейро ошибается. Я была наряжена не русской, а императрицей.
— Совершенно верно, русской императрицей, Екатериной Великой. И с каким великолепием! С каким редким вкусом!
Саншес Лусена блеснул на Гонсало золотыми очками, наставительно поднял длинный, бледный палец.
— А я прекрасно помню, как была одета ваша сестрица, сеньора дона Граса: на ней было платье крестьянской девушки из Вианы… Замечательнейший бал. Не удивительно. Наш Маржес всегда на высоте. С того вечера мне ни разу не привелось видеть вашу сестрицу в узком кругу, сеньор Гонсало Рамирес. Лишь издали, в церкви…
Он, впрочем, редко бывает теперь в Оливейре, хотя и содержит там всегда готовый дом, конюшню и полный штат прислуги; то ли воздух тамошний ему не годится, то ли вода, но в городе ему постоянно нездоровится.
Гонсало проявил живейший интерес;
— А чем, собственно, страдает господин советник?
Саншес Лусена горько улыбнулся. Лиссабонские врачи ничего не могут понять. Одни считают, что дело в желудке, другие — что виновато сердце. Так или иначе, поражен какой-то важный орган. У него бывают жестокие приступы, невероятно жестокие… Впрочем, с помощью режима, молочной диеты, полного покоя он надеется протянуть, по милости божией, еще несколько лет.
— О, помилуйте! — весело воскликнул Гонсало. — А не думаете ли вы, ваша милость, что поездки в Лиссабон, парламентская суетня и, главное, политика, эта убийственная политика, слишком утомляют, слишком волнуют вас?..
Нет, напротив, в Лиссабоне Саншес Лусена чувствует себя неплохо. Представьте, даже лучше, чем в «Фейтозе»! Депутатские обязанности развлекают его. К тому же в столице у него много друзей, избранный круг, сливки общества…
— С одним из наших достойных друзей вы, сеньор Рамирес, без сомнения знакомы. Это родственник ваш, дон Жоан да Педроза.
Гонсало, ничего не знавший об этом господине, никогда не слыхавший даже его имени, вежливо пробормотал…
— О да, дон Жоан, разумеется…
Саншес Лусена, разглаживая седые бакенбарды исхудалыми, почти прозрачными пальцами, на одном из которых сверкал огромный сапфировый перстень, продолжал:
— И не только дон Жоан… Еще один наш друг также оказался родственником вашей милости, и даже довольно близким. Мы с ним не раз беседовали о вашей милости лично и обо всем вашем семействе. Он тоже принадлежит к высшей знати. Я имею в виду Арроншеса Манрике.
— Очень благовоспитанный, очень приятный человек! — подтвердила дона Ана с глубоким убеждением и вздохнула; при этом вздохе еще ярче выступила цветущая сила и красота ее бюста, которую подчеркивал облегающий лиф платья.
Но и это громкое имя до сих пор не достигло ушей Гонсало. Он, впрочем, нисколько не смутился.
— Да, разумеется, Манрике… У меня в Лиссабоне обширная родня, но я так редко бываю в столице!.. А вы, сеньора дона Ана…
Но Саншес Лусена не отступился: в вопросе о столичной знати он был неумолим.
— Вполне естественно, что в Лиссабоне можно встретить все ответвления вашего исторического рода. Мне кажется, например, что ваша милость приходитесь кузеном герцогу Лоуренсалу, Дуарте Лоуренсалу. Он, правда, не носит титула — по убеждению (он мигелист *), а может быть, и по привычке; но это не меняет дела: он самый настоящий герцог Лоуренсал, прямой отпрыск дома Лоуренсалов…
Гонсало, продолжая любезно улыбаться, расстегнул фрак и стал искать свой потертый кожаный портсигар.
— Да, разумеется, Дуарте… Мы двоюродные. По крайней мере, он утверждает, что это так. И я верю. Ведь я мало смыслю в родословных! У нас в Португалии вся знать между собой перероднилась. Все мы кузены, не только во Адаме, но и по линии готов… А вы, любезная дона Ана, тоже любите Лиссабон?
Он выбрал сигару, рассеянно откусил кончик, но тут же спохватился:
— Ах, прошу прощения, сеньора… Я не спросил, переносите ли вы…
Она кивнула, опустив длинные ресницы.
— Вы можете курить, кавальейро. Саншес не курит, но мне сигарный дым даже нравится.
Гонсало поблагодарил. Его поташнивало от ее густого воркующего голоса, от ужасной манеры выговаривать «кавальейро»… И в то же время он думал: «Но какая кожа! Удивительно красивая женщина!..» А Саншес Лусена упрямо продолжал, подняв острый палец:
— Я близко знаком не с самим сеньором доном Дуарте Лоуренсалом, — я пока не удостоился этой высокой чести, — но с его братом, сеньором доном Филипе. Достойнейший человек, как вы, конечно, сами знаете, сеньор Гонсало Рамирес… И к тому же выдающийся талант! Он превосходный трубач.
— Неужели?
— Возможно ли? Ваша милость не слышали, как сеньор дон Филипе Лоуренсал играет на трубе?!
Даже красавица дона Ана оживилась; томная улыбка заиграла на ее сочных губах, алевших, точно спелые вишни; влажно заблестели ровные зубы.