Знатный род Рамирес
Шрифт:
Но Гонсало не уходил с балкона: рассеянно полируя ногти, он отступил в тень гардины и выглядывал оттуда со смутным подозрением, почти со страхом — не появится ли снова Кавалейро на своем одре теперь, когда Грасинья сидит в этом слишком удобном для него бельведере. Бельведер представлял собой беседку, выстроенную в XVIII веке в подражание модным тогда «Храмам любви»; он стоял в конце сада, над самой улицей Ткачих. Но все дремало в тишине и сумраке обоих парков — монастыря и «Углового дома». Устыдившись, Гонсало перестал прислушиваться и решил сойти вниз; Кавалейро не увидит Грасинью в пеньюаре и с распущенными волосами.
Не успел он закрыть за
— А, неблагодарный падре Соейро! — воскликнул Гонсало, с нежностью похлопывая капеллана по жирной спине. — Как вам не совестно? За целый месяц ни разу не заглянуть в «Башню»! Гонсалиньо для вас больше не существует, осталась одна Грасинья…
Падре Соейро был растроган. Даже слезы заблестели в его добрых маленьких глазах, и от этого они казались еще чернее, по контрасту со свежим румянцем круглого лица и белыми, точно вата, волосами. Старик улыбался, прижимая обе ладони к груди, обтянутой люстриновой сутаной; из складки сбоку торчал кончик платка в красную клетку. Нет, ему не раз хотелось съездить в «Башню»! Но не отпускала работа, небольшая работа в библиотеке епископского дворца… Да еще ревматизм… Пустяки, конечно, но все же… Сеньора Граса ждала вашу милость со дня на день…
— Ну, хорошо, пусть будет так! — весело заключил Гонсало, — лишь бы ваше сердце не забывало о «Башне»…
— Как можно! — пробормотал падре Соейро, взволнованно и серьезно.
Ведя старика по голубой галерее, увешанной литографиями наполеоновских сражений, Гонсало вкратце пересказывал ему домашние новости:
— Вы, конечно, знаете, падре Соейро, что у нас Рельо наскандалил… Оно и к лучшему, я заключил отличную сделку: представьте, «Башню» арендует Перейра из Риозы, за тысячу сто пятьдесят милрейсов…
Капеллан, как раз взявший из позолоченной табакерки щепотку нюхательного табаку, застыл от восторга, не донеся ее до ноздри.
— Лучше и не придумаешь! А что же здесь говорили, будто ваша милость заключили контракт с Жозе Каско из Бравайса? Да вот еще в воскресенье за завтраком сеньора дона Граса…
— Да, — прервал фидалго, и едва заметный румянец выступил на его благородном лице. — Каско действительно приходил в «Башню», и мы с ним вели переговоры. Сначала он хотел, потом раздумал. Вы же знаете Каско! Нудный малый!.. Мы так ничего и не решили. Когда явился со своим предложением Перейра, я считал себя свободным от всякого обязательства и с великой радостью согласился!.. Вообразите! Значительное увеличение дохода, и притом имение попадет в руки такого хозяина, как Перейра! Вы, падре Соейро, хорошо знаете Перейру…
— Да, он человек толковый, — согласился капеллан, смущенно почесывая подбородок. — Без сомнения. И честный… В общем, раз вы не дали слова Кас…
— Перейра на этой неделе приедет в город, — поспешно перебил Гонсало. — Я попрошу вас, падре Соейро, предупредить нотариуса Гедеса, и мы подпишем контракт. Условия обычные. Кажется, он хочет специально оговорить пункт об овощах и о поросенке… Перейра сам вам напишет.
Затем, не дав падре вставить ни слова и переведя разговор на «Фадо о Рамиресах», Гонсало стал спускаться с лестницы под руку со стариком, на ходу разглаживая усы надушенным платком и подшучивая над сотрудничеством капеллана с Видейриньей. Право, падре откопал для него презанятные эпизоды! Только история святой Алдонсы, по правде говоря, немножко приукрашена… Целых четыре короля несут святую на плечах! Королей многовато, падре Соейро!
Славный капеллан запротестовал, сразу и не шутя увлекшись предметом: он любил произведения Видейриньи, воспевавшие прославленный род Рамиресов.
— Вовсе нет! С вашего позволения, сеньор Гонсало… Это совершенно точно! Эпизод о королях почерпнут мною из книги падре Гедеса до Амарал, «Дамы небесного двора»: это редчайшая, драгоценнейшая книга, украшение библиотеки сеньора Барроло. Там не указано точно, кто были эти короли, но говорится, что их было четверо: «На плечах четырех королей, с многочисленной свитой графов…» К сожалению, Жозе Видейра сказал, что не сможет вставить графов из-за рифмы.
Фидалго рассмеялся, вешая свою соломенную шляпу на крюк:
— Из-за рифмы, бедные графы… Но фадо получилось чудесное. Я привез копию Грасинье, пусть споет под рояль… Теперь о другом, падре Соейро. Что здесь думают о губернаторе, об Андре Кавалейро?
Капеллан пожал плечами, бережно развернул свой обширный клетчатый платок:
— Как известно вашей милости, я плохо разбираюсь в политике. Я не бываю в тавернах, в кафе, где ведутся политические споры… Но, кажется, его любят.
В коридоре неизвестный Гонсало новый лакей с пышными белокурыми бакенбардами зазвонил в колокольчик, приглашая к завтраку. Гонсало остановил его и сказал, что сеньора дона Мария да Граса вышла в сад…
— Сеньора уже вернулась, дон Гонсало! — отвечал слуга. — И велела спросить вашу милость, подавать ли к завтраку молодое вино из Амаранте марки «Видаиньос»?
— Да, прекрасно, пусть будет «Видаиньос», — отвечал фидалго. Потом с улыбкой заметил: — Падре Соейро, объясните, пожалуйста, этому новому человеку, что я не ношу частицы «дон». Слава богу, я просто Гонсало.
Капеллан тихо возразил, что уже в документах времен первой династии Рамиресы именовались «донами» *. И когда Гонсало приостановился перед задернутой портьерой в зал, добрый старик церемонно, с достоинством поклонился, пропуская фидалго впереди себя.
— О, падре Соейро, ради бога!
Но тот возразил с подчеркнутым почтением:
— Только после вас, сеньор Гонсало.
Гонсало отвел в сторону портьеру и тихонько подтолкнул капеллана.
— Ах, падре Соейро, уже и в документах первой династии говорится, что святые не уступают дорогу грешникам!
— Воля сеньора Гонсало Рамиреса для меня закон, и всегда милостивый!
Прошел день рождения Грасиньи. Однажды под вечер, возвращаясь с падре Соейро из библиотеки епископского дворца, Гонсало уже в передней услышал зычный голос Тито, раскатисто гремевший в зале. Он живо отвел портьеру и потряс кулаком в сторону великана; тот высился надо всеми, сидя в золоченом кресле, ноги его в башмаках с толстыми подошвами, вытянулись поперек яркого, в цветах, ковра.
— А, попался, голубчик!.. Так, значит, сеньор Тито без зазрения совести дает мне отставку в тот самый день, когда я зажарил для него козленка на вишневом вертеле! И на что ты меня променял? На гаденькую оргию, пирожки с рыбой и бенгальские огни?
Тито не соблаговолил нарушить свой покой.
— Обстоятельства! Вечером мы встретились с Жоаном Гоувейей на Фонтанной площади, как и было условлено, но вдруг вспомнили, что у доны Казимиры день рождения. Священная дата!
Пирушки в Вилла-Кларе, так называемые «ночные кутежи» под гитару, давно пленяли воображение Барроло; он сидел на другом конце стола, кроша табак в широкую японскую вазу, и тотчас же устремил на Тито заблестевшие глаза: