Зной
Шрифт:
— О чем вы с ним разговариваете?
— Ему все хочется знать. Он спросил, откуда я родом. Я рассказала про Сан-Долорес, про Эстебана, твоего отца. Рассказала, как мы добирались сюда, когда ты еще не родилась.
— Зачем ему это?
— Просто он человек хороший, — ответила Мама.
— Не верю я, что кто-то может интересоваться тобой всего лишь потому, что он хороший человек, — сказала Глория.
— Muchas muchas muchas gracias.
— Ты уверена, что у него нет на уме чего-то дурного?
— Перестань. Он всего лишь любознательный.
— И какого же он мнения о твоих рассказах?
— Ему понравилась история, как я передвигалась автостопом. Сказал, что она напоминает Исход. Я ответила: «Чтобы добраться до земли обетованной, мне потребовалось всего несколько недель, а не сорок лет».
Месяц спустя Мама вернулась домой хихикающей.
— Раввин думает, что я тоже еврейка, — сообщила она.
Глория захлопнула учебник физики.
— Нелепость какая.
— Знаю, но он говорит, что у меня имя еврейское.
— Мария?
— Мендес.
— Я знакома с кучей людей по фамилии Мендес, — сказала Глория.
— Он говорит, это имя носили многие марраны [51] .
Кто такие марраны, Глория знала, поскольку уже услышала от Мамы — спасибо раввину — аннотированную историю испанских евреев.
— Это уже что-то,верно? — спросила Мама.
51
Так в XIV–XV веках христиане Испании и Португалии называли принявших христианство евреев и их потомков.
— Верно. Не знаю, что именно, но определенно «что-то».
Разговор происходил в пятницу вечером. Возжжение свечей и чтение перед сном.
Религия всегда была частью их жизни — от утренних молитв Мамы до обязательных еженедельных исповедей. Последние Глория терпеть не могла, потому что сказать на них ей всегда было нечего. Когда Мама приводила ее и Хезуса Хулио на исповедь, Глория покидала исповедальню на добрых пять минут раньше брата. В конце концов он обвинил ее в жульничестве. И ей пришлось выдумывать грехи, позволявшие оставаться в исповедальне немного дольше.
Странно, но Мама-то как раз и не исповедовалась. Может быть, беседы с раввином и заменяли ей исповедь, думала Глория.
Сжимая прутья кладбищенской решетки, Глория нарисовала в воображении его портрет. Черный долгополый сюртук, обзаведшийся после множества стирок серебристой патиной. Коричневая борода с проседью. Красный галстук в коричневатую искру. Грудь верхней сорочки натянута столь туго, что из-под нее проступают швы нижней. Непропорционально маленькие ступни в батонообразных кожаных туфлях.
Сейчас он наверняка уже умер. Собственно, так Глория думала о каждом человеке Маминого возраста.
— Ay, Mami.
С левого боку к ней приближался юноша в бандане и белой безрукавке в обтяжку. Он изображал, помахивая правой рукой, онаниста, отчего все его тело раскачивалось, точно шагающая пружина.
Машина Глории стояла на другой стороне улицы, от молодого человека ее отделяли добрых двадцать футов. За руль она уселась, сохранив изрядный запас времени, тем не менее ладони ее вспотели.
— Hey, chupame la polla! [52]
Сколько ему лет? Шестнадцать? Он доковылял до ворот кладбища и принялся дубасить по их прутьям, лая по-собачьи и мотая вправо-влево высунутым языком.
Глория сдала машину назад, вывела ее на полосу движения. И, уезжая, коротко погудела и помахала юноше ладонью. Этот знак внимания на миг парализовал его. А затем он выскочил на проезжую часть. Глория видела в зеркальце, как он подергивает вперед-назад бедрами, улюлюкая и гогоча, — похоже, молодой человек полагал, что добился большого успеха.
52
Эй, отсосала бы, а! (исп.)
Глава двадцать первая
До того как затрезвонил будильник, Глории удалось продремать минут тридцать пять. Она выскочила из постели: шея мокрая, голова пишет гневные письма в газету Чувствуя, как в руках-ногах покалывает от усталости, она судорожно проделала все необходимые движения: душ, полотенце, рюкзак, пакет с перекусом, машина, вон она — карта, вот она — камера, ты что-то упустила, косметичка здесь, под рукой, но что-то ты точно забыла — мозги, наверное, — ничего, прежде чем покинуть страну, остановишься в Сан-Диего и купишь новые.
Она зарядила камеру комплектом пластинок, засунула второй в боковой карман рюкзака, который решительно отказывался вместить что-либо еще. Захлопнула багажник, пять раз подпрыгнула, размахивая руками, на месте, и скакнула за руль.
Лос-Анджелес был пуст — только молоковозы на его улицах и встречались. Да еще, повернув с Пико на восток, она обогнала молодую исхудалую женщину, гнавшуюся за прогулочной детской коляской. Глория зевнула, потянулась и выключила радио.
Карлос поджидал ее у въезда на парковку мотеля. Подобно ей, он путешествовал налегке: с рюкзаком и кейсом. Три верхние пуговицы его рубашки были расстегнуты, выставляя напоказ грудь того же цвета, что и лицо, и лоб, и, вероятно, все остальное тело. Выглядел он на редкость бодрым — как будто они отправлялись на поиски золота, а не печального прошлого.
— Buenos dias, —сказал он, бросая рюкзак на заднее сиденье.
И они тронулись в путь.
Глория думала, что ему захочется поспать, однако он принялся расспрашивать ее о Карле. Долго ли она проработала у него, на что он был похож, казался ли когда-либо печальным.
— Всегда, — ответила Глория. — Пока вы не сказали «печальный», мне никак не удавалось определить, что это такое. Теперь думаю, что вы правы.
— Угрызения совести?