Знойная параллель
Шрифт:
— Ни к чему, — говорю я с безразличием. — У нас — служба. Не до женщин нам...
— Еще бы! — хохочет Луговой, и мы замолкаем. Восемнадцать километров — от силы полчаса езды.
Вот уже и шлагбаум на контрольном пункте завиднелся. Вот и домики санчасти за деревьями видны. Но что-то там народу так много! Случилось что ли что-нибудь? Я выскакиваю из «виллиса» и тут же останавливаюсь. Все стоят в скорбном молчании.
— Что произошло? — тихонько спрашиваю ребят.
— Лейтенант Большов и сержант Трошкин сгорели в самолете, — отвечает один из них.
— Большов? — переспрашиваю я. — Трошкин? — только тут доходит до меня, что погиб Костя Трошкин. — Как же так? — не могу поверить я. — Где они сейчас?
— Да сгорели же! — строже вразумляет тот же голос. — Одни обугленные куски мяса остались.
Я медленно прохожу к. крыльцу санчасти, поднимаюсь по приступкам и снимаю фуражку. Дежурная медсестра стоит у входа, глаза у нее заплаканные.
— Не надо, не входите, — говорит она. — Не с кем прощаться. Сгорели...
Я стою и верчу в руках пакетик с пустышками. Дорогой я держал соски в руках, вот и сейчас верчу их.
— А Нина... Костина жена, она знает? — спрашиваю трудом.
— Знает, конечно... Утром еще сгорели...
Я спускаюсь с крыльца и иду в сторону бараков, где живет Нина. Шофер догоняет меня, спрашивает:
— Куда артиста-то деть?
— Вези назад! Разве сейчас до него...
Вхожу в барак. В коридоре люди. Двери отворены. Нина лежит на кровати. Она то плачет, то теряет сознание. Три или четыре медсестры около нее. Утешают, успокаивают. Тут же Чары. Он держит младенца...
— Эх, Алешка Трошкин,— говорю я и не выдерживаю, слезы застилают мне глаза...
14.
На другой день похороны. Молча несем два цинковых гроба. Полковой оркестр играет реквием. Костю, без смены, несем мы с Чары; гроб с останками Болынова несут летчики — его ближайшие друзья. Могилы уже вырыты. Две ямы рядом. И две звезды лежат. Их за ночь соорудили ребята из ПАРМа и покрасили алой ацетоновой краской. Здесь же таблички с фамилиями погибших и датами рождения и смерти.
Молча встала траурная процессия. Родные Болынова и Нина Трошкина плачут в голос и причитают, но самое страшное в том, что ни Нина, ни родственники пилота не могут в последний раз взглянуть на погибших. Есть лишь два закрытых цинковых гроба. Нина все время притрагивается к серому цинку и беспомощно смотрит на меня и Чары. Мы понимаем ее, но помочь ее горю ничем невозможно. Сначала командир эскадрильи майор Чернявин, затем Чары произносят слова прощания, потом говорю я, за мной еще несколько человек. И вот гробы один и второй почти одновременно опускаем в могилу и забрасываем землей. Человек двадцать ребят с карабинами, сопровождавшие похоронную процессию, вскидывают стволы и дают прощальные залпы...
Так же молча возвращаемся в авиагородок. Но как только вошли во двор казармы, сразу начинаются еще вчера возникшие толки о том, что Большое и Трошкин могли спастись, но не успели вовремя выброситься из горящего самолета. Толки совершенно бесплодные, потому что никто пока отчетливо не может себе представить, при каких обстоятельствах погибли наши друзья. Произошло это совершенно неожиданно. Самолеты взлетали, уходили «в зону» и, через полчаса возвратись, садились, как обычно. Механики, мотористы и свободные от полетов стрелки тоже как обычно, сгрудившись в кучку, перекуривали и занимались разговорчиками. Среди них был и механик «четверки», на которой улетели Большов и Трошкин. Он стоял вместе с другими и смолил «козью ножку». Изредка он посматривал на часы. И когда они отсчитали двадцать восемь минут с момента взлета «четверки», механик сказал:
— Ладно, я потопал. Сейчас моя «старушка» садиться будет...
Механик отошел, и о нем сразу забыли. И вот минут через пятнадцать вдруг забегал он. Лицо бледное, в глазах страх.
— Братцы,— говорит,— четверки моей что-то нет. Уже давно пора садиться, а ее нет! Осталась всего минута, и бензин кончится.
Авиаторы всполошились. О «четверке» спохватились и на командном пункте. Забеспокоился и заместитель командира полка по летной части, руководивший полетами. Он беспрерывно кричал в эфир по рации: «Со-кол-4», «Я — «Сосна», отвечайте, почему молчите?!» А потом запросил службу ВНОС, и оттуда ответили, что ничего пока неизвестно. Лишь спустя несколько минут доложили, что замечен черный дым в двадцати километрах от аэродрома, в районе Хурангизского перевала. Вот тогда и была поднята тревога. Две пожарные машины, скорая помощь, «виллис» заместителя командира по летной части, а потом и два «студебеккера», на которые сели почти все, кто был на полетах,— помчались к месту катастрофы. Когда подъехали к «четверке», она уже догорала. Но еще с полчаса боролись с огнем, чтобы извлечь из кабин хотя бы останки погибших...
В тот страшный день никто не мог сказать, отчего произошла катастрофа. И сегодня, после похорон, знали не больше. И высказывали одни отвлеченные соображения, говорили, если б Большов и Трошкин бросили самолет в воздухе, то спаслись бы. Другие оспаривали: теоретически с «Ил-10» вообще нельзя прыгать с парашютом. Прыгающий непременно разобьется о стабилизатор, потому что скорость самолета большая, а расстояние между крыльями и хвостовым оперением слишком малое.
— Но как же на фронте выпрыгивали? — вступаю я в спор.
— Кто выпрыгивал?! — тотчас наскакивает Ванька Мирошин.— Не было еще такого случая!
— Ну-да,— говорю я спокойно.— Случаи бывают только с одним тобой... А о воздушном стрелке Юзе ты слышал?
— Кто такой?
— В нашей эскадрилье до сорок шестого года числился.
— Не знаю, я в сорок седьмом в полк прибыл.
— Ну, не знаешь — и не шуми,— говорю я.— А если хочешь знать, то я тебе скажу: Юз был стрелком у комэска Брусницына, которого посмертно орденом наградили. Вот в этом воздушном бою, когда подожгли самолет Брусницына, воздушный стрелок Юз успел выброситься с парашютом и благополучно приземлился. Правда, на фашистской территории. Потом двое суток добирался до расположения части. В сорок шестом Юз демобилизовался.
Споры продолжаются, а меня зовут к телефону. Звонит подполковник Бабаев:
— Природин, завтра комиссия начнет расследование. Будут осматривать остатки самолета. Поезжай на место происшествия и попробуй отыскать очевидцев гибели летчиков. Это очень важно...
На следующий день, после завтрака, мы выехали к месту катастрофы. Минут десять ехали по Хурангизскому тракту, затем свернули на проселочную дорогу и устремились к горному перевалу. После того, как миновали куткудукский гужевой мост, свернули налево. Еще пропылили километров пять и — вот оно, место катастрофы. «Четверка» распластана у обочины дороги. Ее стащили с проезжей части с помощью трактора и пока оставили тут. Офицеры обходят «четверку» и останавливаются возле мотора. Попробуй тут установить причину, когда огонь все выжег — все трубки и патрубки. Нелегкая задача. Мимо по дороге проезжают машины и конные повозки. Я выхожу на дорогу, спрашиваю едущего на коне таджика:
— Рафик, где тут ближайшее селение?
— Здесь, рядом,— указывает он кнутовищем.— А кого тебе надо?
— Мне нужно найти хотя бы одного человека, который видел, как разбился этот самолет.
— Рахим-уста, седельщик наш, видел, — говорит всадник.— Если хочешь, пойдем, покажу где живет Рахим-уста.
Я иду рядом с едущим всадником. Он мне рассказывает: Рахим-уста возвращался на арбе из города домой, и на него чуть было не сел горящий самолет.
Селение действительно рядом, за холмом. Две улочки и глинобитные дома, огороженные дувалами. Во дворах — цветущие деревья.