Знойная женщина, мечта поэта
Шрифт:
Вдруг она уже не одна, а с сожителем. Свинья грязи найдет!
Трамвай уже к кольцу подошел, выходить пора, а у нее ноги не идут. Опустила монетку, билетик оторвала и поехала обратно в город.
Три круга она так сделала, пока на одной из остановок не вошел в вагон Юрий Иванович.
Люська его сразу узнала. По этюднику. Дядя Юра у них в интернате истопником работал, в котельной, а еще он был художником. Картины писал, настоящие, маслом, и ребят учил рисовать. Тех, конечно, кто сам хотел. Добрый мужик, ничего не скажешь.
Обрадовалась она ему, как родному.
Ребенок пищит, молоко чует, а молока, будь оно неладно, уже столько скопилось, что груди словно иголками покалывает, ажио мороз по коже. Короче, кинулась Люсенька к дяде Юре и все ему рассказала. Тот пригласил к себе. Она согласилась. Так они с сыном оказались в квартире на Греческом.
Про замужество она тогда и не думала. Вы что?! Юрий Иванович ей в отцы годился. Хотела только первое время перебиться, а там видно будет. Только вот жизнь рассудила иначе.
Была у дяди Юры мачеха — Клеопатра Ивановна. Так вот эта самая тетка Клепа так в Люськиного сыночка вцепилась, что никакого с ней сладу не было. — Мой внучонок, и все тут! — кричит. — Он и похож-то весь на Юрика. Наша порода! Вылитый Шестерня! Не хотите, чтоб все чин чинарем, чтобы расписаться и жить по-людски — ляд с вами! Живите, как хотите! Сходитесь, разводитесь, только мальчика я вам все равно не отдам. Держите рот корытом! — И кастрюлей со щами об пол как жахнет!
Юрий Иванович, тот с мачехой вообще никогда не спорил, все по ее указке делал.
Не стала спорить и Люся. От добра добра не ищут!
Юрий Иванович с Люсенькой расписались. Сына назвали Ванечкой. Началась семейная жизнь.
К хозяйству и ребенку тетя Клепа молодую не подпускала. Сама справлялась. Волей-неволей пришлось Люське посвятить себя мужу. Без дела сидеть скучно.
И музой, япона мать, для него стала, и сподвижницей. Это ведь она, Люся, надумала, что мужнины картины продавать можно. Чего добру пропадать? Надумала и свекровушку свою уговорила. А там уж дело за малым стало.
Тетя Клепа так на пасынка навалилась, что не отвертишься.
Тот лишь рукой махнул:
— Делайте, что хотите!
Люське только того и надо. Ноги в руки — и на площадь Островского.
В те годы у решетки Катькиного садика настоящая художественная выставка-продажа была. Вот и Люсенька пристроилась там торговать. Другой раз погода такая, что хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, а ей все нипочем. Стоит, посмеивается да на все лады нахваливает полотна своего благоверного.
Юрий Иванович картины свои раньше и Не показывал никому, разве что ребятишкам в интернате. Прямо бука букой был, а не человек. Люся же — девушка открытая, общительная, живо со всеми художниками с площади Островского перезнакомилась, подружилась и мужа на стезю праведную наставила. На самом деле художником Юрий Иванович был замечательным, ему только веры в свои силы не хватало. А тут, в кругу единомышленников, он словно второе дыхание почувствовал. Стал выставлять свои работы, его заметили, приняли в Художественный
Только недолго Люсенька успехам мужа радовалась. Не создана она, видно, для семейной жизни.
Порченая.
Пошла с сыном на Новогоднюю елку в ДК Горького — и влюбилась. В клоуна.
Правду сказать, с Юрием Ивановичем страстной любви у нее никогда не было. Так… Уважала она его, конечно. Благодарна была. Само собой. И только.
А тут так ее забрало! Япона мать! Вынь да положь ей этого шустрого озорного бабника с нагловатой ухмылкой и шальными глазами. Все мысли — только о нем.
Никто не нужен! Ни муж, ни сын!
Знала ведь, что Ванечку ей тетя Клепа ни за что не отдаст, знала и все равно ушла. Как будто затмение на нее тогда нашло. Все бросила.
Надо сказать, правильно тогда сделала, что отступилась. Не стала Ванечку забирать. С тетей Клепой ему по-любому лучше было, чем с ней, с матерью. Шутка ли, вся жизнь на колесах!
Новая Люсина симпатия был артистом разговорного жанра (конферанс, клоунада) и работал в областной филармонии.
Япона мать, не жизнь, а сплошные гастроли! По каким только медвежьим углам не мотались они с концертами. Люсенька, между прочим, тоже стала артисткой. Любовник пристроил, чтобы хлеб даром не ела.
Номер у нее был классный. Женщина-змея назывался. Она его хорошо делала. Легко, без напряга. Как будто вовсе была без костей. Еще бы — столько лет в собачьей будке, клубком свернувшись, провела. Вот где пригодилась ей собачья выучка Найды.
Глава 11
Люсю уже увезли в реанимацию, а тетя Роза все никак не могла успокоиться. Мои манипуляции с вывернутыми Люськиными конечностями довели ее до полного умопомрачения.
— Нечистая сила, нечистая сила, нечистая сила, — растерянно приговаривала она, испуганно глазела на меня и тряслась мелкой дрожью.
— Кому сказано, тетя Роза, уймись уже. Хватит! — изредка вскидывалась медсестра, виновато поглядывая в мою сторону.
Я вежливо улыбалась, успокаивающе прикрывала веки, примирительно пожимала плечами — изо всех сил старалась продемонстрировать доброжелательность, интеллигентность и понимание.
Мне было неловко.
Не далее получаса назад я учинила в коридоре травматологического отделения грандиозный скандал. Кричала, рыдала, требовала позвать заведующего. Я разодралась с тетей Розой и слегка укусила за палец медсестру, которая чуть ли не волоком пыталась тащить меня по непристойно чумазому больничному коридору.
В свое оправдание могу лишь сказать, что зачинщицей драки была не я. Тетя Роза первая начала!
Я только хотела уложить Люсю поудобнее. Распрямить ее вывернутые, будто бы на шарнирах, конечности.
Конечно, про уникальные способности Люсеньки Обуваевой гнуться в разные стороны, словно она совсем без костей, мне было прекрасно известно, но я рассудила, что долго находиться в такой неестественной позе должно быть неудобно даже женщине-змее. Она ведь не на сцене сейчас, а на больничной койке. К тому же без сознания.