Знойное лето
Шрифт:
— Что значит — плохо? — переспросил он.
— У нее опухоль, — тихо повторила она. — Теперь, кажется, слишком поздно. Так говорят специалисты.
Она еще что-то говорила, но он не слышал, видел только, как открывается ее рот, как катятся из глаз слезы.
АВГУСТ
Неожиданный среди знойных дней заморозок (синоптики тут же подсчитали, сколько десятилетий не было столь резкого перепада температуры) добил и без того чахлую кукурузу — основную силосную культуру. В одну ночь из зеленых стали коричневыми ее листья
Начали в области убирать сохранившиеся зерновые. Гектар давал один-два, от силы три центнера щуплой иссушенной пшеницы.
В конце июля и первых числах августа на всех больших и малых станциях грузились на платформы тракторы, автомобили, сенокосилки, прессы, навесные приспособления, передвижные сварочные аппараты, походные кухни, тюки с постелями, ящики с посудой. Железнодорожные составы большой скоростью двинулись на восток и на юг — в Краснодарский край, Новосибирскую, Томскую, Одесскую, Херсонскую области.
Теперь в разговорах селян только и слышалось: солома, солома, солома. Лишь на Кубани предполагалось запрессовать, доставить к железной дороге и погрузить в вагоны ни много, ли мало, а сто пятьдесят тысяч тонн этого добра, которое у себя дома прежде гнило по краям полей, сжигалось или использовалось как добавка к более ценным кормам. Финансисты, прикинув приблизительную стоимость привозной соломки, хватались за голову. Но что делать?
Собрались в дорогу и хомутовцы. На первую смену сроком на месяц было назначено двадцать человек под началом инженера Рязанцева. Басаров, узнав, что милостями Глазкова он включен в эту команду на главную роль машиниста пресса и первого пылеглотателя, для начала сделал свое обычное в таком случае заявление. Что он в гробу видал эту солому и так далее, но уже непечатное. Но как степняка манит горький запах полыни, так и Басаров быстро обрел чуть не позабытое чувство дальней дороги. Посветлел лицом, задорно поднял голову, засуетился, залетал по деревне, едва касаясь грешной земли, ничего не слыша и ничего не видя. Реальный нынешний деревенский мир сразу заслонили видения общих и плацкартных вагонов, ожиданий на вокзалах, времянок, палаток, костров, пугающей и чарующей неразберихи кочевой жизни, где человек обретает зримую силу творить из хаоса земную бетонно-железную твердь и моря, и свет. Сердце гулко торкается в ставшей вдруг тесной груди, дает новую и новую энергию. Все-то сейчас мило, все-то дорого.
— Нет, сколь волка не корми — все в лес смотрит, — сказала Клавдия, но без злости, без нервов, а просто так, как о жизненном факте. Егор Харитонович не взвинтился по старой привычке, не заорал, а скромно потупился и ответил ей, что пословица насчет исправления горбатых могилою придумана не зря.
Он выволок из чулана свой чемоданишко и чуть не прослезился над ним — потертым, битым, мятым, ободранным, пригодным быть не только вместилищем походного барахла, но и сиденьем, когда не на чем сидеть, столом, когда нечем больше заменить стол, подушкой, когда некуда больше приклонить буйную голову.
— Соскучился, дурачок? Заждался? Ничего, наверстаем, между протчим, — приговаривал Егор Харитонович, сбивая мокрой тряпкой пыль с боков чемодана-ветерана. — На Кубань с тобой слётаем. Ты там не был и я там не был. Тебе интересно будет, а мне, между протчим, — вдвойне.
К вечеру он сходил в баню, напарился до одури,
— Вот говорят, что нету у человека души, — ударился в рассуждения Егор Харитонович. — Брехня, между протчим! Не у всякого-разного, но — есть! С большим выбором, на тыщу народу одна-две приходится. А мне вот досталась. Но не нашенская. Я думаю, от бродяжки какого отлетела за ненадобностью и ко мне присобачилась. Тянет и тянет, сосет и сосет. Напропалую командует. С ней ухо востро держи. Чуть зевнул — она тебя раз по башке! Ты живой, но без сознания. Тем моментом куда она захотела, туда и потащила. Вроде не желаешь, а идешь, бегом летаешь…
Девчонки ластятся к нему, удивленные не тем, что отец уезжает, а тем, что его отъезд не сопровождается, как бывало, криком и руганью. Один только Витька взревывает и требует:
— Я тоже поеду!
— Поедешь, поедешь, — уговаривает его Клавдия. — В папочку угодишься — весь свет облётаешь.
Но говорит она не сердито, не в досаду Егору, а так просто. Если бы он сам по себе сорвался, тогда другое дело. А тут по нужде, не один — тысячи едут.
— Матери чтоб пособляли, — Егор Харитонович дает наказ девчонкам. — Вас орава, она — одна. А ты, архаровец, — обращается он к Шурке, чтоб без всяких-яких! Понял?
— Ладно, — соглашается Шурка.
Клавдия взялась укладывать чемодан.
— Белья-то сколь положить? — спросила она. — Три пары хватит?
— Я что — намываться туда поехал? — засмеялся Егор Харитонович. — Положи одну смену, там постираю. Нам не привыкать себя обихаживать.
— Брюки хорошие положу, — вроде не слушает его Клавдия. — В кино когда пойдешь или собрание какое. А, Егорушка?
— Какое тебе кино? Знаю я, как ее матушку прессуют. За день навалохаешься — сапоги снять силы не хватит.
— Не велик груз, не затянет.
Несмотря на все, что случилось этим летом, Клавдия обрела давно жданную успокоенность. Это не замедлило отразиться на ее душевном и внешнем виде. Раньше и говорила, что попадя, и ходила в чем попадя, наивно считая, что все годится и все сойдет, коли жизнь у нее такая распроклятая — быть в доме и за бабу и за мужика. Теперь из дома не выйдет, не глянув прежде в зеркало: какая она из себя. Она уже не молчит, как бывало прежде, когда женщины на ферме начинают перебирать достоинства и пороки своих мужиков. Теперь и она с полным основанием вставляет свое словечко и даже может похвалиться миром и благодатью в своей семье. И когда по деревне теперь говорили, что вон сколько камыша к зиме наворочено, и хвалили при этом Егора, она гордо вскидывала голову и поясняла:
— Не из последних выбирала.
Если говорить высокими словами, Клавдия с честью выполняла свой бабий долг. Ее будто и не касалась усталь. Только редко-редко, присев на минуту, она говорила не удрученно, а скорее удивленно:
— Чёй-то уморилась я…
Но тут же вскакивала, подгоняемая новой и новой работой. Все бегом, все на лету. Ест и то на ходу, приткнувшись к краешку стола.
Чемодан собран, стоит у порога. Кажется, покачивается, постукивает в нетерпении железными уголками. Ему ноги — сам убежал бы, не дожидаясь хозяина.