Золотая чаша
Шрифт:
Голос Лии, от природы чуть хрипловатый, становится еще более хриплым, горло у нее перехватывает от рвущихся наружу рыданий; интонация становится вопросительной, словно она спрашивает, что ей делать и всегда ли будет так, как сейчас. Естественно, ей хочется знать, как сложится их дальнейшая жизнь.
Любому хочется знать, что произойдет с ним в будущем. Людям кажется, что если бы вся их жизнь, от начала до конца, была разложена перед ними, как картинка-загадка на столе, то они могли бы лучше подготовиться к ней. Но как можно жить, зная все заранее?
Однажды во Франции он услышал в воздухе
Что произойдет? Нет, лучше этого не знать. Время вдруг словно ускорило свой бег. Мимо него проезжало сейчас почти столько же автомобилей, сколько и экипажей. Фредди вспомнил о праздновании Нового года в 1900 году, с тех пор прошло почти двадцать лет; какой же будет жизнь еще через двадцать? Уже и женщины курят! Даже Мими поддалась моде и закурила один раз, но ей, к счастью, это не понравилось. А вот Лии курение пришлось по вкусу. Но это и не удивительно. Лия всегда любила все новое.
Только его родители, кажется, совсем не менялись. Надежная старая гвардия, принимающая перемены медленно, с осторожностью. Хорошо иметь таких родителей, подумал он, их присутствие дает тебе ощущение незыблемости, постоянства, когда все вокруг словно подхватил вихрь. То же самое можно сказать и о бабушке Анжелике, которая все еще живет идеалами Старого Юга. Он внутренне усмехнулся, испытывая как всегда, когда думал о бабушке, смешанное чувство нежности и раздражения.
На своем месте на Сентрал-Парк-Вест стояла и «Дакота», все тот же маяк, каким она была когда-то для маленького мальчика, возвращавшегося домой после дня, проведенного в парке…
Пол вышел на Сентрал-Парк-Вест и оказался на улице, которая, он был уверен, всегда останется для него символом дома. Здесь, среди других таких же солидных кирпичных особняков и стоял его дом, отличаясь от них лишь фонарями по обе стороны парадной двери да резными наличниками на всех окнах сверху донизу. Белоснежное деревянное кружево словно олицетворяло собой чистоту, порядок и процветание. Он поискал в карманах ключ и поднялся по ступеням.
Его мать оставила на серебряном подносе в холле записку:
«Пол, когда будешь уходить, проверь как следует, все ли ты закрыл. В доме никого нет; все слуги уехали с нами».
Мгновение он стоял в тускло освещенном холле, держа в руках записку, затем поднялся по лестнице на второй этаж и вошел в кабинет отца. На письменном столе, рядом с приготовленной для него папкой с бумагами, лежал листок с номером телефона, по которому он мог дозвониться до своих родителей, отдыхавших сейчас на побережье. Побережье… Он вдруг почувствовал грусть, вспомнив, как в детстве ел там сладкую, тающую во рту, пористую «вату» и катался на пони. Неплохо бы и им с Мими съездить туда недельки на две. В конце апреля погода там будет просто чудесной…
В дверь позвонили. Кого, черт возьми, принесло в такую рань в субботу, да еще когда хозяева были в отъезде? Он спустился. Сквозь шторку на верхней застекленной половине двери виднелась смутная тень, без сомнения женская, судя по широкополой шляпе. Он вгляделся, моля про себя небеса, чтобы это не оказалась их болтливая соседка, старая дева мисс Фостер; ему тогда придется впустить ее в дом и она заговорит его до смерти…
Внезапно он отпрянул… Несомненно это ему только почудилось! Господи, этого не может быть! Звонок прозвенел снова, короткая слабая трель, словно к нему прикасалась неуверенная рука. Он открыл дверь.
– Как?! Это ты, Анна! – произнес он.
Сердце его колотилось как сумасшедшее… На мгновение в мозгу у него вспыхнула безумная мысль: она пришла обвинять его, пришла сказать, каким он был чудовищем. Но спустя пять… нет, почти шесть лет?!
– У меня назначена встреча с вашей матерью, – проговорила Анна, глядя куда-то мимо него в глубь холла.
– Моя мать? – переспросил он с запинкой. – Моя мать? Но ее здесь нет. Здесь никого нет, кроме меня.
– Она сказала мне прийти этим утром в одиннадцать. – Глаза ее продолжали смотреть мимо.
– Я ничего не понимаю. Они уехали на побережье, на ферму к кузине Бланш. Их не будет, по крайней мере, неделю.
– Она сказала мне прийти в одиннадцать часов.
Он заметил, что ее пальцы в простых нитяных перчатках лихорадочно крутят ремешок сумочки, и боль внезапно пронзила его сердце, словно кто-то вонзил в него иглу.
– Входи, – сказал он. – Возможно, она оставила для тебя записку. Мы посмотрим вместе на ее столе.
Он отодвинулся, пропуская ее в дом. Проходя мимо, она задела его краем юбки. Он вспомнил или подумал, что вспомнил, запах, который всегда исходил от нее; запах не духов или мыла, но свежей травы, омытого дождем воздуха или юности. Воротничок ее хлопчатобумажной блузки лежал поверх воротника ее костюма; он был украшен по краю ручной вышивкой; из прически выбился медный завиток. На мгновение ему показалось, что все это ему только снится, что он поднимается сейчас с Анной по лестнице не наяву, а во сне.
– В утреннюю гостиную, – сказал он, хотя слова были излишни, так как она уже вошла туда.
Жалюзи были опущены и, подняв их, он подошел к небольшому письменному столу, на котором лежала почтовая бумага, календарь и маленькая записная книжечка.
– Никакой записки, – сказал он.
Анна все еще нервно крутила в руках ремешок сумочки. Ее волнение отдавалось болью в его душе. Он хотел, чтобы она ушла.
– А, вот, на календаре! Она написала это на календаре. Но это в следующую субботу. Ты пришла на неделю раньше.
Анна подняла голову. На лице у нее было написано откровенное отчаяние.
– Я была уверена, что это сегодня.
– Тогда это, вероятно, ошибка моей матери. Мне очень жаль.
Он понимал, что в отличие от него, она совсем не думала сейчас о том, что было у нее с ним в прошлом; мысли ее были заняты чем-то совершенно иным, что очевидно и привело ее сюда сегодня, и на его месте могла оказаться миссис Монагэн, да и вообще кто угодно, ей это было в высшей степени безразлично.
Очень мягко он произнес: