Золотая медаль (пер. Л.Б.Овсянникова)
Шрифт:
— Как же может произойти, если он… Ну, как тебе сказать? Просто выдуманный, фальшивый. А ты напиши о чем-то настоящем из жизни нашего класса. Вот, например, о нашей «вобле»!
Нина подумала:
— Не знаю, Марийка, напишу ли про «воблу», а о пятом классе, наверное, у меня будет интересный материал.
У нее не выходило из головы все то, что сказала Марийка о сюжете ее будущего рассказа. Хотелось все обдумать в одиночестве, посоветоваться еще с кем-то.
А что если Марийка ошибается?
Неожиданно где-то в дальнем закутке сердца возникла неприязнь к подруге. Захотелось сказать Марийке что-то колючее, обидное. «Вот сейчас скажу ей, — подумала Нина, — что я лучше нее учусь, я — отличница, а она критикует меня, поучает!»
Но это чувство и эта мысль были такими мутными, такими оловянными, тяжелыми, что угнетали сердце. И Нина только болезненно вздохнула.
И чем больше в одиночестве думала Нина о том, что подруга раскритиковала ее будущее произведение, тем сильнее был ее внутренний протест. Критика казалась искренней и убедительной, но девушку не оставляло ощущение, что на самом деле Марийка в чем-то ошибалась. Нину мучило то, что она не может найти возражений Марииным словам.
«Работать дальше над сюжетом или бросить?»
Ответа не было, не было и силы выбросить из головы «надуманный, фальшивый сюжет». Да фальшивый ли он? Разве Марийка не могла ошибиться?
Впервые поняла Нина, как глубоко «залезло» в ее сердце желание писать, творить. Не желание, а уже страсть — острая, волнительная… Легко сказать самой себе: «Выбрось этот сюжет из головы». Но как выбросить, если он врос в плоть, пустил корни? Теперь его надо вырвать с кусочком сердца…
— Какая ерунда! — вслух сказала Нина и подошла к окну. Стволы деревьев толпились у веранды. Где-то за стеной на улице пошатывался фонарь, и казалось, что деревья тоже качаются, не стоят на месте.
— Какая ерунда, я все это преувеличиваю!
Девушка ногтем легонько постучала по оконному стеклу. Может, так же стояла около черных оконных стекол ученица-десятиклассница из будущего рассказа. Да, она стояла и думала, что ее подруги жестоко несправедливы к ней, и не знала, как снова войти в их круг…
8
На площади Дзержинского Юля Жукова и Виктор Перегуда сели в троллейбус, направлявшийся вверх по Сумской улице. Не успел Виктор и слова сказать, как Юля взяла два билета.
— Подожди, что же это такое? — запротестовал Виктор. — Ты не признаешь меня за кавалера?
— Терпеть не могу этого слова. А еще больше не люблю, когда кто-то платит за меня.
— Но, Юля, это же такая мелочь.
— Не в этом дело, Виктор, — шутя, сказала Жукова. — Почему парень должен платить за девушку? А я хочу сама платить за парня!
— В таком случае пусть каждый платит за себя, — улыбнулся Виктор, — чтобы никому не было обидно. А то… Будто я не… не кавалер!
— Снова!
— Извини, забыл. Я это слово употребляю условно.
Они сошли возле городского парка. Осенним, влажным листопадом дохнул на них вечер.
— Пойдем через парк, — предложила Жукова, — а там сразу же за стадионом и улица Коцюбинского.
Она подошла к киоску и купила два бутерброда.
— Подкрепись, Виктор, — протянула один парню. — Знаю, что ты, так же как и я, вола бы съел.
— Снова! — пожал плечами Перегуда. — Нет, это оскорбительно! В таком случае я перед тобой в долгу.
— Попробуй только! — грозно промолвила Юля, с аппетитом поедая бутерброд.
Они шли главной аллеей парка. Тускло светили фонари, по обочинам дремали старые каштаны, а за ними, куда не доставал электрический свет, скучивались темные молчаливые деревья. Юля сбоку посмотрела на Виктора. Он шел медленным, но размашистым шагом, его кепка сдвинулась на затылок, от чего козырек задрался вверх и открыл широкий упрямый лоб. Какие-то тени перебегали по его лицу — может, от ветвей каштанов, может, от легкого качания фонарей.
Нежное и вместе с тем странное чувство шевельнулось в Юле: будто она впервые увидела этого парня, его волевой подбородок, разрез умных карих глаз. И ее почему-то очень растрогало, когда он легким движением коснулся локтя, предупреждая, чтобы она не споткнулась о камень. Юля словно впервые заметила крутые дуги его бровей и удивилась, что они поблескивают при электричестве, как антрацит.
Девушке очень захотелось в эту минуту услышать его голос, будто она никогда не слышала его раньше, и было очень интересно, что он скажет.
Но Виктор молчал. Неожиданно он остановился.
— Юля, ты слышишь? Ветер пробегает по верхушкам. Вслушайся!
Жукова прислушалась и услышала далекий глухой гул. Он приближался, закачались верхушки деревьев, застучали голые ветви, а через мгновение ветер начал отдаляться. Но где-то далеко-далеко уже родилась новая волна…
— И знаешь, — продолжал Виктор, — мне кажется, Шепель сказала бы: «Пусть шумит. Что мне от того?»
— «На завтра нам не задавали про ветер», — прибавила Юля. — Правда же?
Он засмеялся.
— Я сейчас, не знаю почему, вспомнил о Шепель. Это у нее — такая целеустремленность, которая отвергает все постороннее, или ограниченность?
— Разве можно назвать посторонней жизнь? — пылко откликнулась Жукова. — Шепель не живет, а существует. У нее все разложено по полочкам.
— Может, это высшая степень организованности? — вслух подумал парень.
— Это высшая степень сухого педантизма. «Гончарова я сейчас читать не буду, так как мы его еще не проходим; кто открыл Антарктику — меня не интересует, так как я не собираюсь туда ехать!» Это — организованность?