Золотая медаль (пер. Л.Б.Овсянникова)
Шрифт:
Юрий Юрьевич снова и снова воссоздает в своем воображении все, как было — и что говорил он ученику, и как тот себя вел. И всегда это такое трудное, такое болезненное воспоминание… Он, классный руководитель, не нашел достойного ответа на дерзкий вызов воспитанника.
Учитель ходит и ходит из угла в угол. Золотые рыбки, пялят глаза, тычутся в стенки аквариума. В такт шагам легонько вздрагивает в уголке фикус. Пожелтелый листок отрываться от ветки и падает на пол. Юрий Юрьевич наклоняется и поднимает его. Листья на фикусе свежие, блестит глянцем, словно только что
И снова ходит из угла в угол Юрий Юрьевич. Не снять с себя, как мертвый пятнистый листок, болезненное воспоминание.
«А можно было бы ответить метко, мудро, колко. Так, чтобы ученик надолго запомнил этот ответ».
Вместе с тем он, учитель, обратился к крику, стучал кулаком по столу…
Обрадовался, когда неожиданно пришла Надежда Филипповна в весенней шляпе, с букетом подснежников.
— Не ждали? Весну принесла. Взгляните! Вы цветы тоже любите или только рыбок?
Юрий Юрьевич хочет улыбнуться и ощущает, что не может никакой улыбкой скрыть свое душевное состояние. И он рассказывает Надежд Филипповне все, что его мучает.
— И крик мой был каким-либо противным, с визгом. Я просто вздрагиваю, когда вспоминаю эту минуту. Самый неудачный аргумент — стук кулаком. А Мечик это использовал. И… достойно использовал.
— Вы, Юрий Юрьевич, уже, кажется, согласны оправдать этого парня?
— Не то, Надежда Филипповна, не то! Я говорю, что ученик почувствовал свое моральное превосходство над учителем.
— Превосходство! Гм… Горько же он будет переживать эту «превосходство». Не думаю, что ему было приятно — так расстроить своего учителя. Конечно, если у него есть хоть капля совести.
Юрий Юрьевич схватился за пенсне, по привычке без нужды протер стеклышки. Стеклышки были новые, и казалось учителю, что они слишком часто потеют.
— Жукова мне заявила, — медленно сказал он, — что нет никакого смысла заниматься перевоспитанием Гайдая. Это, говорит, безнадежное дело. Я тогда с нею резко поговорил. И кажется, убедил. И даже сейчас, после последнего моего разговора с парнем, считаю, что можно на него повлиять. В прошлом году и в позапрошлом году он таким не был. Были, конечно, отдельные поступки. Здесь, черт бы его побрал, парень попал в плохую компанию, где — вино, карты. Ну, вот… Поговорил с вами, и мне уже легче.
Надежда Филипповна улыбнулась.
— В сущности говоря, говорили вы, а я большее слушала. А впрочем, у меня для вас есть нечто более приятное.
Она поискала в сумке и положила на стол путевку в дом отдыха.
— На июль в Гагры! И чтобы отдохнули как следует! На юг вам надо, Юрий Юрьевич, к морю!
38
Выучен последний урок, дописана последняя страница домашнего задания. За окнами уже ночь. Иногда на соседней улице прогремит трамвай. Колышется отсвет ночных огней большого города.
Тихо в квартире. Мать, Митя и Федько спят. Отец еще на заводе, придет поздно.
Юля смотрит на часы. В конце концов
Партия!
Любила Юля думать о том дне, когда на открытом партийном собрании она выйдет к столу президиума. Это будет, наверно, уже в университете, в конце первого курса или на втором. В зале полно студентов, студенток. Зачитывают ее заявление о приеме кандидатом в члены Коммунистической партии. Попросят рассказать биографию. Правда, биография «слабенькая», ничего важного не сделала Юля в жизни. Но ведь и возраст ее еще молодой, в конце концов — вся жизнь впереди.
Припоминается, как в прошлом году принимали в партию одного ученика девятого класса. (Летом он выехал с родителями в другой город.) Парень был артиллеристом, освобождал от фашистов Европу, брал Берлин.
Конечно, это была блестящая биография молодого человека. Юля же только училась. Но она скажет, что работала секретарем комитета, была членом бюро райкома. Она воспитывала с товарищами будущих борцов за мир, строителей и защитников светлой жизни на земной планете…
Юля задумывается.
Светлый круг от настольной лампы вдруг закрывает чья-то тень. Юля вздрагивает от неожиданности и тотчас слышит успокаивающий голос отца.
— Извини, ты испугалась? А я открыл тихонько, чтобы никого не разбудить. Дочка! Юленька!
Он вдруг трусит ее за плечи и смеется тихим, но неудержимо счастливым смехом.
— Дочка! Радость у меня какая! Подал заявление о вступлении в партию. Сам секретарь парткома дал рекомендацию!
Он садится напротив Юли, он весь преисполненный необыкновенного внутреннего воодушевления.
— Мать спит? Вот рассказал бы ей…
— Папа, что же рассказывать? Может, еще и не примут.
Павел Иванович положил ладонь на дочкину руку:
— Юленька! Дочка! Ты вдумайся в сам факт. Вдумайся! Не примут — будет тяжело, буду знать, что недостойный еще. Но то, что я ощутил в себе силу, что я тоже хочу стать членом нашей партии… Разве это ничего тебе не говорит, дочка? Ничего не говорит твоему сердцу?
Юля порывисто встала, наклонилась и припала устами к твердой руке отца, которая, казалась, пахла горячими металлическими стружками, машинным маслом и еще чем-то невыразимо родным, давно знакомым.
Разговор с Юрием Юрьевичем ошеломил Нину. Классный руководитель, старый учитель-коммунист пришел к ней домой, помочь ей… Как он говорил? «Вам стыдно за свое поведение». Называл эту… эту зависть болезнью, мерзким чувством!..
Что же произошло? Она, Нина Коробейник, отличница, пионервожатая, оказалась в плену мерзкого чувства. Один за другим отвернулись от нее товарищи, одноклассники, отвернулись подруги, даже Юля, такая хорошая, умная.
И почему-то стоит перед глазами веселое, радостное лицо отца. «Соловьевым гордиться надо!»