Золотая рыбка
Шрифт:
Кое-что мне рассказал Роммана, старый торговец, у которого я всегда покупала американские сигареты для Тагадирт. Госпожу Джамилю арестовали и посадили в тюрьму, а все принцессы разъехались кто куда, но он знал, что Тагадирт поселилась на другом берегу реки, в дуаре под названием Табрикет. С ней теперь жила Хурия. Я купила у него сигарет, больше в память о прежних временах. Но долго задерживаться мне было нельзя. Уж конечно, на постоялом дворе Зохра станет искать меня в первую очередь.
Я села на паром. Дело было к вечеру, лиман казался бескрайним. Начинался прилив, возвращались к берегу рыбацкие суденышки, над ними кружили чайки. Очертания города таяли в туманной дымке. Другой берег уже погрузился во тьму, и на той стороне мерцали огоньки. Впервые я почувствовала себя свободной. Ничто больше не держало меня, а впереди было будущее. Я не боялась белой улицы и птичьего крика, и никому, никогда больше не запихнуть меня в мешок и не побить. Мое детство осталось
Дом Тагадирт я нашла с трудом. Дуар Табрикет оказался далеко от реки, на холме, за еще не достроенным шоссе, по которому проносились грузовики. Это был очень бедный квартал, одни дощатые лачуги, крытые жестью или асбестоцементной плиткой, — стены, подпертые камнями, чтобы не рухнули от ветра. Все улицы были одинаковые — неасфальтированные, прямые, окутанные клубами пыли. А от шоссе и вовсе стояло над все поселком красноватое облако.
Я шла, сворачивая в проулки наугад. Лохматая, оборванная — все собаки лаяли мне вслед. У колонки толпились женщины и ребятня, наполняя пластмассовые бидоны. Гоняли на велосипедах мальчишки, повесив на руль пару бидонов с водой или укрепив на нем вязанку хвороста. Какая-то женщина показала мне дом Тагадирт. Она проводила меня до нужной улицы, оставив свой бидон наполняться под струей воды. На углу показала мне домик, выкрашенный зеленой краской: «Здесь».
Сердце заныло: я не знала, как примут меня Тагадирт и Хурия после всего, что случилось. Может быть, и на порог не пустят, закидают камнями.
Мне даже стучаться не пришлось. Кто-то, наверно, успел их предупредить, и Хурия вышла, как раз когда я подходила. Она обняла меня крепко-крепко и все повторяла: «Лайла, Лайла». Слезы текли у нее по щекам. Она изменилась. Побледнела, даже как-то посерела, под глазами темные круги. На ней было замызганное, все в пятнах платье и пластмассовые сандалии на босу ногу — даже ремешки не застегнуты.
Из глубины двора я услышала басовитый голос Тагадирт. Там был навес из зеленой гофрированной пластмассы, какие ставят в садах, а под ним — жаровня. Вышла Тагадирт, одетая тоже в зеленое. Она не очень изменилась. Морщинки в уголках глаз и у рта, которые мне так нравились, стали чуть глубже. Я заметила, что она слегка прихрамывает. Одна нога у нее была забинтована.
Мы обнялись. Я была счастлива, что снова вижу ее, вдыхаю ее запах. Мне казалось, будто я нашла родных, семью, с которой не виделась много-много лет. Тагадирт приготовила свой любимый gun-powder [1] с мятой, которую она выращивала в горшках возле своей кухни. Столько вопросов вертелось у меня на языке, что я не знала, с чего начать. Хурия рассказала про госпожу Джамилю. Та недолго пробыла в тюрьме, а потом уехала из города. Может быть, в Мелилью или во Францию. Принцессы разлетелись кто куда. Зубейда и Фатима вышли замуж, Селима жила со своим учителем географии, а Айша занялась торговлей. Постоялый двор закрыли, он долго пустовал, а потом стену снесли. Я твердила, что я во всем виновата, меня арестовали, все из-за этого, а добрая душа Тагадирт утешала: «Рано или поздно это должно было случиться. Госпожа Джамиля уже давно не платила аренду, и торговцы тоже. Это был не дом, а табор, поэтому ничего удивительного нет». Я успокоилась, но все же не могла поверить, что не злоба Зохры всему причиной. Зохра была моим демоном.
1
Черный порох ( англ.), в данном случае — особый сорт чая. ( Здесь и далее примеч. переводчика.)
— Что с тобой? — спросила я Тагадирт, показав на ее ногу.
Она пожала плечами; казалось, ей неприятно, что я об этом спрашиваю.
— Ничего страшного, паук укусил, наверно.
Но позже Хурия сказала мне правду: Тагади заболела диабетом. Врач в больнице осмотрел ногу и сказал Хурии с глазу на глаз: «Она очень больна, у нее гангрена. Ногу придется отнять». Но Хурия ничего не сказала подруге. «Она так и думает, что это от укуса паука, делает припарки из трав и говорит, что ей лучше, уже совсем не болит, но не болит-то потому, что нога мертвеет». Это бы ужасно, но, с другой стороны, может, и лучше, что Тагадирт не говорили правды, поскольку она была обречена.
Жилось в дуаре нелегко, особенно мне — ведь я никогда по-настоящему не знала нужды. Даже у Зохры я все-таки ела каждый день, а в доме были вода и свет. Здесь, в Табрикете, мы всегда голодали, к тому же не хватало самых простых вещей: например, не каждый день можно было помыться, не всегда находился хворост, чтобы вскипятить воду для чая. Хворостом торговали дети, они приносили его издалека, с холмов по другую сторону шоссе. Маленькие девочки в лохмотьях таскали на спине, придерживая за веревку, вязанки, которые были больше их самих.
А ведь наш дом считался далеко не самым
Зеленый цвет для дома выбрала Тагадирт. Это был ее любимый цвет. Она выкрасила в зеленый цветочные горшки, в которых выращивала мяту и шалфей, и стулья в зеленый, и низкий столик, отыскала даже английский чайник цвета бирюзы с плетеной ручкой и круглой, как горошина, шишечкой на крышке.
Места в доме хватало для всех. Во дворе под навесом размещалась кухня, у Тагадирт была своя комната, а в другой спали мы с Хурией, прямо на полу, на подушках. Была даже комната для Исы, с его кроватью и его шкафом, всегда готовая на тот случай, если он вдруг вернется без предупреждения. Рядом с кухней Тагадирт соорудила из досок что-то вроде ванной, там можно было помыться в пластмассовом тазу, поливая на себя из цинкового ведра, а потом в той же воде стирали белье. Мы с Хурией ходили за водой к колонке и по очереди обливали друг друга, визжа от холода. В дуаре не было бани: слишком бедные люди здесь жили, да и воды не хватало. С ванной Тагадирт и цинковым ведром мы жили почитай что в роскоши.
Тагадирт, с тех пор как у нее заболела нога, не могла больше работать. Теперь за нее это делала Хурия. Она зарабатывала шитьем и глажкой в химчистке, обслуживавшей гостиницы. Вставала каждое утро рано-рано, еще шести не было, и отправлялась на пароме в город. «Найди и мне работу», — попросила я Хурию. Та покачала головой. «Нет, это не для тебя. Тебе надо учиться, в школу ходить». Она купила мне учебники по французскому, английскому, испанскому и тетради. Тагадирт соглашалась с ней: «Нельзя тебе быть такой, как мы. Ты должна выучиться, стать важным человеком, талибом, доктором. А не хедимой, прислугой, вроде нас». Почему они так говорят, я не знала. Впервые меня не хотели пристроить замуж. Впервые во мне видели не просто прислугу, чернавку, кухонную девку, только на то и годную, чтобы готовить мужу еду. Что и говорить, меня это тронуло до слез, мои подруги и вправду были добрыми принцессами, и я обнимала и целовала их.
Но сидеть дома и заниматься я не могла. Это было выше моих сил. Я брала книги, перетянутые, как у школьников, резинкой, и уходила искать местечко, где можно было спокойно почитать.
Поначалу, в октябре, пока стояла хорошая погода, я отправлялась на старое кладбище над морем, откуда так хорошо виден горизонт, и полдня читала среди могил. Иногда надо мной парили морские птицы, неподвижно раскинув крылья в потоках ветра. А то хорошенькие рыжие белочки выскакивали из-за могильных холмиков и смотрели на меня, ничуть не боясь. Но я-то как раз побаивалась после того случая со старым кобелем. Он ведь мог и полицию на меня навести в отместку. Я стала искать другое место и нашла городскую библиотеку возле Археологического музея. Читальный зал был маленький, всего несколько столов со старыми тяжеленными стульями. Библиотека бы открыта всю неделю, кроме воскресенья и понедельника, и всегда, за исключением часа, когда лицеисты после уроков приходили делать домашние задания, почти пуста. Там за эти месяцы я смогла прочесть все книги, какие хотела, выбирая без всякой системы, что вздумается. Я читала книги по географии, по зоологии, но больше всего романов — «Нана» и «Жерминаль» Золя, «Госпожу Бовари» и «Три истории» Флобера, «Отверженных» Виктора Гюго, «Жизнь» Мопассана, «Постороннего» и «Чуму» Камю, «Последнего из праведников» Шварц-Барта, «Долг насилия» Ямбо Уологема, «Песчаное дитя» Бен-Джеллуна, «Мой друг Пьеро» Кено, «Клан Морамбер» Эксбрайя, «Остров немых» Башелери, «Наобум» Венсено, «Мораважин» Сандрара. Читала я и переводы — «Хижину дяди Тома», «Рождение Жалны», «Мой мизинчик мне рассказал», «Невинных», «Первую любовь» Тургенева, которая мне особенно нравилась. На улице было еще жарко, а в библиотеке — прохладно и тихо, я чувствовала, что в этом месте меня искать никто не будет. Там, в библиотеке, я познакомилась с господином Рушди, он преподавал французский в лицее. Когда мне надоедало читать, я выходила и присаживалась у дверей библиотеки на оградку пыльного палисадника, а господин Рушди приходил ко мне покурить и поболтать. Он ни о чем меня не спрашивал, но, по-моему, ему было любопытно, почему я глотаю столько книг подряд. Он-то мне и помог выбирать, посоветовал, что читать в первую очередь, рассказал про великих писателей, про Вольтера, Дидро, и про современных тоже, Колетт например, дал прочесть стихи Рембо, в которых я ничего не поняла, и все же они показались мне красивыми. Господин Рушди был беден, но одевался как франт, носил всегда безупречно отутюженный костюм-тройку коричневого цвета и белую рубашку с синим галстуком. Курил он много, его сивые усы пожелтели от табака, однако мне нравилось, как он держал сигарету большим и указательным пальцами, тыча ею, будто указкой.