Золотая страна. Нью-Йорк, 1903. Дневник американской девочки Зиппоры Фельдман
Шрифт:
С тех пор как Мэми погибла, я чувствую себя опустошенной. Я хожу в разные места. Я вижу предметы, у меня есть мысли. Я выполняю школьные задания. Я разговариваю с Блю и Итци. Но ничто по-настоящему не трогает меня, не волнует и не радует. То есть вы же знаете, я работаю в театре, и у меня была мечта — вручить реквизит Якобу Адлеру. Вот, эта мечта сбылась. Год назад я бы жизнь за это отдала. Сейчас это так мало для меня значит. Я когда-нибудь снова стану нормальной? Я бы поговорила об этом с дядей Шмулем, но не знаю, что сказать. И что бы он сделал? Он так сильно влюблен. Зачем я буду портить его счастье своими проблемами? Я так одинока. Так ужасно одинока.
Отличная новость. Да, мечта сбывается. Я буду играть в пьесе. Я рада. Действительно рада. Но все равно я отношусь ко всему не так, как год назад, и это печалит меня. Но думаю, что я должна исполнить эту роль — исполнить сейчас, если хочу добиться успеха в будущем. Мне нужно представить, что это лучшее из всего, что со мной когда-либо случалось, хотя сейчас я с радостью отказалась бы от своей роли, если бы это могло воскресить Мэми. Это роль в пьесе «Шуламит», самой первой еврейской пьесе, которую я посмотрела, и я буду играть дочь Шуламит. Ту, которую съедает лев. Этого ребенка играть лучше, потому что, если бы я была тем ребенком, которого бросают в колодец, я бы просто промелькнула и исчезла, а так я больше времени проведу на сцене. Лев волочит меня по земле, потом хватает в зубы и тащит со сцены. Много времени для игры. Поэтому я собираюсь очень тщательно работать и репетировать выражения ужаса и боли, которые могут отразиться на лице у человека, которого живьем съедает лев.
Это не так-то просто, когда вас лев съедает. У меня синяки по всему телу. Два человека играют льва, один переднюю часть, второй заднюю. Они залезают под меховую шкуру, к которой приделана огромная голова с зубами из папье-маше, зубы длиной с бананы. Мою голову засовывают в пасть льва. Костюмер нарочно так придумал, потому что это так драматично — увидеть, как мою голову откусывает лев. Но мое лицо повернуто к залу, и зрителям видно выражение ужаса. Ужас я репетирую каждый вечер перед зеркалом. Премьера состоится за две недели до Пурима. Так что у нас почти месяц на репетиции.
После школы Блю пришла посмотреть, как я репетирую, она сказала, что Якоб Адлер стоял за сценой и тоже смотрел на меня, и он сказал начальнику рабочих сцены: «Эта девочка хорошо играет. Смотрите, даже здесь, в этой сцене, где она спокойна, можно увидеть, как она переживает за свою мать, — это хорошая игра». О, Боже, не могу поверить, что он это сказал. Мне нужно как следует подумать, что я такого делала в этой сцене.
Угадайте, что случилось? Мама родила. Мальчика! Мы все так счастливы. Он родился немного раньше положенного времени, но он славный малыш. Очень красный и сморщенный, очень маленький. Мы зовем его Йосель. По-английски Йосель — Джозеф. Но мама говорит, что мы будем называть его Йои. Я гораздо больше обрадовалась, чем ожидала. Мать Блю пришла с акушеркой, чтобы помочь при родах. Роды прошли быстро. Мама отлично справилась. Теперь она вся сияет. Она постоянно повторяет: «Маленький мальчик!» Она разговаривает с ним, говорит ему: «Ты станешь гаоном, талантливым ученым — знатоком Талмуда». Я ей не мешаю, но думаю, что вряд ли мальчики, которые вырастают на Орчад-стрит, мечтают стать гаонами. В Америке слишком много других вещей, о которых можно мечтать. Мэнди сказал, что до приезда в Америку он хотел стать толкователем Талмуда. Тогда он просто не знал никаких других книг, только Талмуд, а потом начал читать. Сначала, по его словам, он «глотал» Чарльза Диккенса и других английских писателей. Потом открыл для себя высшую математику и химию. Их тайны и загадки интриговали не меньше, чем тайны Талмуда. И теперь Мэнди по вечерам ходит в Городской колледж и изучает химию, когда-нибудь он станет доктором. Я бы не возражала, если бы мой маленький брат стал доктором.
Сегодня вечером я пришла домой с репетиции и просто не могу в это поверить — нашего маленького Йоселя больше нет. Он умер три часа назад. Сегодня воскресенье, и я репетировала весь день. Когда я уходила, маме казалось, что у него небольшой жар. К полудню ему стало хуже. Папа побежал за врачом. Но к тому времени, когда пришел доктор, было слишком поздно, маленький Йосель уже посинел. Доктор сказал, что из-за того, что он родился слишком рано, его легкие, вероятно, были ослаблены. И когда он простудился, его маленькие легкие не выдержали, — они будто наполнились водой, и он утонул. Мама сидит совсем неподвижно. Она плачет, но не издает ни звука. Папа держит ее за руку. Лучше бы они не передавали мне слова доктора о том, что маленький Йосель утонул. Ужасная картина. Когда Мэми погибла, я постоянно представляла себе ее лицо, разбитое вдребезги о ледяную мостовую. Для того, кто умирает, смерть может наступить за секунду, но для живых она длится бесконечно, как поток воображаемых картин.
Интересно, знает ли Мириам о маме? Интересно, знала ли она вообще, что мама была беременна? Мне пора решать, что делать с Мириам. Это не может длиться вечно. Но что мне делать?
В нашем доме стало невыносимо. Мама где-то в другом мире. Она не шьет. Она почти не ест. Теперь я боюсь, что дядя Шмуль захочет переехать от нас. Потому что наш дом стал очень грустным местом. Если дядя Шмуль уедет, я останусь совсем одна. Папа полностью занят мамой, а Това профсоюзом. Только дядя Шмуль помнит, что я существую. Он обещает прийти на мою премьеру — до нее осталось меньше недели. Я знаю, что мама плохо себя чувствует, папа останется с мамой, а Това не сможет прийти, потому что у нее собрание, но она обещает прийти на второе представление. Я очень люблю дядю Шмуля, но как бы мне хотелось, чтобы пришел хоть кто-нибудь из моей собственной семьи.
Три дня до моей премьеры. Я очень старательно запоминаю все, что мне нужно будет делать и говорить на сцене. Я отлично знаю все свои реплики. У меня их не так много, но я все думаю — а вдруг моя голова внезапно опустеет, я открою рот, но ничего не смогу сказать?
Два дня до моей премьеры. Интересно, придет ли Борис. Он работает в другом театре.
Один день до премьеры. Я так нервничаю. Это первый настоящий шаг в моей карьере. Вдруг все резко закончится? Разное бывает. Никогда не знаешь наверняка. Посмотрите на маленького Иоселя. Посмотрите на Мэми. Ее жизнь закончилась даже раньше, чем она нашла зал для своей свадьбы. Я не должна так говорить, я ведь боюсь не умереть, а всего лишь ошибиться и испортить свою карьеру, закончить ее раньше, чем она началась. Наверно, это не так страшно, как умирать. Я хочу, чтобы у меня получилось очень многое. Я хочу помолиться Богу, пожалуйста, Бог, — не надо больше сюрпризов. Просто позволь, чтобы у меня все получилось.
После полуночи.
Мне снова придется писать на идише, потому что мое сердце переполнено — не болью, а на этот раз радостью. Да, представление прошло хорошо. Я не забыла свой текст, но в конце первого акта, когда я уже не так волновалась и могла из-за кулис рассмотреть публику, в пятом ряду справа я увидела Мириам и Шона! Они пришли посмотреть на меня! Дядя Шмуль сидел на два ряда ближе, так что я даже не знаю, сразу ли он их заметил. Я расплакалась. Лени Фейн, которая играет Шуламит, подходит ко мне и говорит (она говорит по-английски с таким смешным еврейским акцентом, нью-йоркский стиль): «О чем ты плачешь? Тебя же еще не съел лев». Я пытаюсь объяснить, но только рыдаю. Тут меня замечает Борис. Он подходит. Я только вижу его и сразу понимаю, что он обо всем знает; это он привел их сюда. А он просто говорит: «Чтобы они пропустили твою премьеру — никогда! Они должны увидеть первую вспышку той, кто может оказаться звездой на небосводе еврейского театра».