Золотая жила для Блина

Некрасов Евгений Львович

Митька ждал этого, но не сегодня. Хорошая зажигалка «Зиппо». Ветром не задувается, срабатывает с первого раза, и Брюс Уиллис в кино замечательно поджег такой зажигалкой целый «Боинг». Потому что не забывал подливать в нее бензин. А Пашка забыл. А бензин испаряется за неделю, если даже зажигалкой не пользоваться…

Глава XIII

СЛЕДЫ НЕЗНАКОМЦЕВ

Лина молчала. Она все видела и все поняла.

— Бумажки нет? — спросил Блинков-младший.

—

Записная книжка.

— Дай пару листочков.

— Да, а вдруг там важные телефоны! Не видно же ничего! — заупрямилась Лина. И вдруг разрыдалась: — Это все ты! Потерял рюкзак!

Блинков-младший подумал, что они поменялись ролями. Несколько часов назад он тоже был готов рыдать, мчась над лесом с хладнокровной парашютисткой.

— Если это друзья, они сами тебе позвонят, а если просто так, то обойдешься без их телефонов, — отрезал Митька, отбирая у Лины книжку. — Спокойнее, не пропадем!

Он вырвал на ощупь два-три листка и стал трясти зажигалку, как градусник, чтобы остатки бензина перетекли к фитилю. Присел над кострищем, чиркнул колесиком… Робкое пламя трепыхнулось и, прежде чем успело погаснуть, зажгло бумагу!

Не дыша, Блинков-младший подпалил второй листок и сунул в хворост. Мелкие веточки занялись сразу. Через минуту огонь загудел, через две перекинулся на бревна. Блинков-младший уселся на застеленное парашютом ложе и стал развязывать кроссовки.

— Давай носки, высушим у костра. Потом положишь к телу, а то с утра отсыреют.

— Куда? — дрожащим голосом переспросила зеленоглазая.

— К телу. На живот или хоть на спину, если захочешь.

— Ношеные носки?!

— Я ж тебе не свои даю. Носки и обувь должны быть сухие, а то ноги натрешь.

Не слушая Лининых возражений, Блинков-младший разул ее и повесил кроссовки и носки у костра на воткнутых в землю палочках. Запах пошел неаппетитный, но от него почему-то еще сильнее захотелось есть.

— Разделим орешки, — предложила Лина. Она думала о том же.

— Ешь, — отказался от своей доли Блинков-младший. — Только все сразу, не растягивай. Если все время есть хотя бы понемножку, не перейдешь на аутотрофное питание.

— А ты?

— А я уже перешел, — ответил Митька, сглатывая ком в горле. Слюны не было, язык прилипал к нёбу. Пить хотелось еще сильнее, чем есть.

Лина захрустела пакетиком. Хорошо хоть, не чавкала. Слушать это было невыносимо.

«Ничего, — утешил себя Блинков-младший, — вот доберемся до Ванавары, пойдем с папой в пельменную и будем жрать, пока не отвалимся. Сначала, конечно, возьмем по две бутылочки минералки. Пока пельмени варятся»… Прав, прав был водитель «Газели», когда говорил, что московские пельмени — хрящи в туалетной бумаге. По сравнению с сибирскими — да-да-да! В Красноярске их лепили за большим окошком кухни на глазах у стоящих в очереди и тут же варили. Надкусишь такой пельменьчик,

и в нос сшибает паром, а по подбородку течет….

В животе заурчало. Желудок не хотел переходить на аутотрофное питание.

— Лин, а в Ванаваре есть пельменная? — презирая себя, намекнул Блинков-младший.

— Ага, сломался! Я тебе оставила орешков, лови. — Лина бросила ему пакетик. Голос у нее опять был уверенный.

Они легли спать, не договариваясь о дежурстве, чтобы поддерживать огонь. Костер из трех толстых бревен потому и называется «таежный», что одинокий охотник может ночевать у него, не беспокоясь, что огонь погаснет. Бревно есть бревно, если уж оно занялось, то будет гореть даже под дождем.

Натянутый над ямой парашют хорошо держал тепло. Было сухо и спокойно. Блинков-младший и Лина лежали друг к другу спиной, укрывшись папиной курткой. Под головы положили набитый хворостом парашютный мешок. Конечно, не подушка, но лучше, чем кулак. Митькина распоротая щека приятно чесалась — значит, заживает. Не мудря над повязкой, он отстегнул от куртки капюшон, завязал на подбородке и натолкал к ране побольше сфагнума. Папа говорит, он сильнее подорожника и столетника. Знахари лечили сфагнумом гнойные раны, а сейчас его все забыли.

— Ты про что думаешь? — сонным голосом спросила Лина.

— Про папу.

— И я про папу. А как ты думаешь, перелетели они через гору?

— Конечно.

— И я думаю, что конечно.

— Лин, а под горой должна быть речка или озеро?

— Обязательно. Здесь места такие: где низина, там вода. А на воду можно посадить самолет. Влегкую.

— Само собой, — согласился Блинков-младший. — Наши в кино только так и сажают. Ну, еще в крайнем случае на шоссе. А у американцев почему-то всегда только на аэродром.

— Они тупые, американцы, — пробормотала Лина. — Если положено сажать на аэродром, значит, посадят. Все к чертям взорвут — и аэродром и самолет, но посадят.

— Откуда тебе знать?

— А мы там жили с папой два года. Он делал самолеты одному миллионеру. Ну, коллекционирует человек самолеты, там это запросто.

— Как делал, ремонтировал, что ли? — не понял Блинков-младший.

— Делал. Считай, из ничего. Это старые самолеты, военные. Одну «Аэрокобру» подняли из озера.

Ее сперва сбили, потом она лет шестьдесят пролежала в воде. Много от нее осталось? А папа сделал. И «Спитфайр» сделал. «Аэрокобра» — американский истребитель, а «Спитфайр» — английский.

— А потом что?

— Сделал, и мы вернулись домой.

— А остаться не хотелось?

— Не-а. Говорю же, они тупые. Девочки думают о мальчиках, мальчики — о девочках и о бейсболе. И все думают о долларах. Я американскую литературу знала лучше всех в классе. Про то, что они русской не знают, я даже не говорю. Им все, что не американское, до фонаря.