Золото бунта
Шрифт:
Осташа монотонно, упрямо шел, шел, шел по лыжне, опустив голову, чтобы не потерять из виду след, будто он и вправду был псом. Кругом косматилась зимняя тьма. Призраками вдруг возникали в ней еловые лапы с полными горстями снега в ладонях, лезли в лицо, кололи скулы, оглаживали по плечам. Он ничего не замечал, только изредка передергивался, как зверь, и стряхивал с загривка сугроб. Любой древесный нарост на стволе казался кривым рылом нечисти, что молча пялилась на Осташу из холодного вогульского мрака.
И наконец ночь начала редеть. Лес разлепился на отдельные деревья, серые и пухлые, будто пыльные, как осиные коконы под стрехами конюшни. Потом впереди что-то засинело, словно промоина. Это была тусклая
Осташа вышел на вершину скалы. С замерзших стекол глаз точно стерло паутину… Мутный, неохотный рассвет дымил, как сырой костер, клубами выдувал дальние горы и низкие тучи над глубокой рытвиной реки. Осташа стоял лыжами в следе Яшки Фармазона. Он видел, что чуть подальше, у самого края обрыва, этот след вдруг разъезжался безобразными кривулинами. Полоса снега была сдвинута и сброшена вниз; в снеговом навесе над кромкой пустоты зияла кривая выемка. Осташа со скрипом вытянул ноги из стремян и лег на лыжню брюхом. Ломаясь по складкам, затрещали штаны и зипун. Осташа подполз к обрыву, чуть выставился лицом и посмотрел. Глубоко-глубоко внизу на льду Чусовой, раскинув руки и ноги, лежал маленький черный человечек. Пока Осташа смотрел, лицо заскорузло от холода. Оттирая слезы ледяной рукавицей, Осташа все пытался понять: кто же это лежит? Н-ну а кто это мог быть? Яшка Фармазон, кто же еще? Здесь Шакула столкнул его со скалы. Вон вокруг следы борьбы, когда тщедушный старик вогул изнатужился скинуть с обрыва дюжего, яростно сопротивлявшегося мужика… Скинул — и пошел домой.
Осташа отполз обратно, встал, вернулся к своим лыжам, вдел ноги в стремена и увидел, что от разрытого места схватки лыжня идет дальше вдоль обрыва — туда, где можно спуститься на реку. Видно, Шакула хотел доподлинно убедиться, что Яшка мертв. А может, сердце его вырвать, или печень съесть, или что еще там пожелает сотворить лесной колдун?.. Но Шакула спускался со скалы к мертвецу — значит, и Осташе тоже надо спуститься.
Отворотив от обрыва в лес, лыжня повиляла меж стволов и плавно покатилась под уклон. Осташа присел на корточки, цепляясь за пролетавшие мимо еловые ветки, чтобы не разогнаться слишком сильно. Уже у самого подножия склона его все-таки тряхнуло, подбросило и выкатило на лед кубарем. Отплевываясь, Осташа поднялся на ноги, подобрал штуцер и, оглядываясь вокруг, начал обколачивать об локоть шапку.
На реке не то что в лесу — он показался себе маленьким-маленьким, будто щенок на дне огромной барки. По правую сторону уходила вперед изломанная поверху стена бойца Дужного и на излучине реки разворачивалась могучей грудью. Вот где выбегала на Чусовую тропа из Вайлугина скита… Серая каменная стена просаживалась, словно пошла волнами. Казалось, что она дрожит от напряжения, как бортовина барки на огибке. Снег не держался на ней и ссыпался вниз. Зубцы откидывались в небо, вспахивая мглистые сизые тучи.
«И ведь не в болоте, иуда, потонул — с такой высоты грянулся, чисто звезда с неба…» — ненавидяще подумал Осташа про Фармазона, шагая к тому месту, где из снега торчала мертвая черная рука.
Это был Шакула. Это не вогул Яшку, а сам Яшка столкнул Шакулу со скалы. Осташа ладонью смел снег с окостеневшего лица вогула — словно с резной доски. Глаза застыли, блекло отражая высокий зубец Дужного камня. В морщинах, в открытом рту намерз лед. Осташа сначала не поверил себе. Потряс головой, прижал к обмороженным скулам по горсти снега. Нет, точно — Шакула. И носок левой лыжи отломан…
Осташа перекрестился, словно ожидал увидеть за спиной все воинство ада, и оглянулся. Пусто. Огромный изгиб реки, огромная скала, белый лес на берегу, тишина вокруг… Так что же: там, у нодьи, он разговаривал с уже мертвым Шакулой?.. Мертвый Шакула пошел в Ёкву, хлопая обломком лыжи?..
А почему и нет? Скит обвалился, Конон умер. Зачем тогда Гермону
Бойтэ?.. Осташу как морозом поперек груди продрало. Нет, девка — ведьма, ей Шакула ни живой, ни мертвый не страшен. За Бойтэ бояться не стоит… Мало ли чего забыл колдун в своем доме? Плевать. Ему, Осташе, нужно идти дальше — до решающего грома выстрела. Эта охота должна быть с кровью. Он, Осташа, вобьет кол в каждого беса, никого не забудет. Но сейчас первым должен наконец-то сдохнуть Яшка Гусев, Фармазон. Его судьба обвилась вокруг Осташиной, как змея обвивается вокруг лошади — и все, лошадь как вкопанная на месте стоит. Хочешь, чтобы она дальше пошла, — отрежь змее голову.
Осташа сразу увидел Яшкину лыжню. Фармазон убедился, что Шакула мертв, и двинулся вперед. Похоже, этот Юнтуп Пуп уже недалеко. А где его здесь упрячешь, если уж совсем немного до Усть-Серебрянки остается? Осташа, кажется, догадывался: убежище Шакулы — в пещере Новикова камня. Осташа обернулся — точно: отброшенная в сторону рука мертвеца указывала куда-то на левобережную гору.
Зимний тракт был до блеска отлакирован полозьями караванных саней и кибиток, что катились на стуже по навозу и горячей конской моче. Елочки, которыми тракт был обставлен по краям, за зиму поредели: какие-то сдуло ветром, засыпало снегопадом, какие-то свезли набок пьяные обозники. Лыжня Фармазона наискосок скользнула на дорогу. Угол, с которым Яшка вошел на тракт, сразу показал, в какую сторону Яшка побежал дальше. И Осташа тоже побежал. Тракт — это не еле пробуровленная лыжня, тракт ходкий. Боец Дужной по правую руку потихоньку развалился на куски. Меж ними к Чусовой выползали осыпи, сплошь заросшие кривыми сосенками. Чусовая словно раскатила эти обломки, заволокла их даже на крутые склоны, и они темнели среди сугробов и ельника. Последним лежал непропеченный каравай камня Коврижка. На нем дыбились космы кедрача, раздерганного буранами.
А левый берег все вспучивался, все поднимался. Наконец где-то под облаками заблестел льдом первый гребень камня Новиков. Этот камень словно молотом раздробило. Торчком стояли уцелевшие громады, перекосились переломанные кости, валунное крошево засыпало сколы и крутые скаты. Скала даже будто чуть-чуть отползла от Чусовой: мол, хватит, не бей больше… На прибрежной бровке парадом выстроились высокие острые елки, наряженные снегом по полному артикулу. За их победными штыками кособочились сутулые плечи разрушенного бойца. Осташа помнил: вон там за еловой макушкой должна чернеть дырка пещеры. Если знать, где высматривать, то ее можно было увидеть с реки, с пролетающей барки, а если не знать — то проглядишь, не заметишь.
И точно: примерно напротив пещеры с тракта на ледяную целину порскнула лыжня, забурлила к берегу и исчезла под елками меж валунов. Это Фармазон свернул к убежищу. Сейчас небось он уже сидит в своей норе. А вдруг он нацелил ружье на подступы к пещере? Залп колотого чугуна из-за еловой лапы — и не будет Осташи Перехода… Но отступить Осташа не мог.
Он перебежал по Яшкиной лыжне к берегу, залез на валун, сбросил лыжи и опять проверил штуцер. А потом начал карабкаться вверх, на крутизну, скользя по обледеневшим глыбам. Он обрушивал на себя снежные навесы, проваливался по грудь в чертов хламник сучкастого бурелома, погребенного под сугробами. Чуть в стороне, за толстыми мшистыми стволами, Осташа видел борозду Яшкиного следа. Яшке тоже трудно было взобраться к пещере… Да где же она? За спиной Осташи, за елками уже было только небо, только рябь лесных верхушек, даже Чусовой внизу не видно…