Золото бунта
Шрифт:
Осташа медленно поднялся на ноги, отряхнулся, тщательно перезарядил штуцер и пошагал по тропке наверх — посмотреть, кого Яшка убил.
Он подошел к человеку в елочках и перевернул его, желая взглянуть в лицо. Вместо лица у человека были безобразные клочья бледно-розового, давно обескровленного, мертвого мяса, в которых оспинами чернели крошки чугуна. Яшка снова убил пришедшего к Юнтуп Пупу Шакулу.
И теперь уже Осташа в ужасе бежал к колодцу, трясущимися руками опускал в него лестницу и полз вниз, лишь бы побыстрее убраться от страшного Юнтуп Пупа, сквозь который прибегают завтрашние собаки и сквозь который не могут уйти вчерашние мертвецы.
Тела Яшки и на дне колодца не было — только полоса сбитых ледяных свечей. Яшку с разгону
Осташа скатился со склона Новикова камня, чудом избежав Яшкиной смерти, и уже на льду Чусовой упал на четвереньки, хрипя и задыхаясь.
Рядом на тракте стояла гнедая заиндевелая лошадь, запряженная в кошевку. С кошевки соскочила какая-то баба и через целину пошла к Осташе, словно ждала его. Подняла, подхватила под мышку, повела к саням.
— Ложись вот сюда, под шкуры, — заботливо велела она.
Осташа ошеломленно глядел на бабу. Это была Бойтэ.
— Ты сделал все? — спокойно спросила она, усаживаясь на облучок спиной к Осташе и разбирая вожжи.
Осташа молчал.
— Ну и хорошо, — сказала она, и было ясно, что она улыбается. — А теперь едем домой.
БОЙТЭ
Ему казалось, что он все доделал, все, и теперь возвращается домой, бросив ненужные лыжи, и твердо, тяжело, устало ступает по накатанному тракту. У него уже нету сил, чтобы шагать, но зато есть вера, что завтрашний день явится ему ярким солнцем Сибири. Дорогу для этого солнца проторил Ермак, щитом раздвинувший горы и мечом порубивший идолов. Солнце придет Государевой дорогой Ермакова пути, а не просочится сквозь гибельную течь Игольного Ушка. В сумерках Осташа без страха миновал подкову Дужного бойца, где в омуте тьмы должен лежать мертвый вогул. Потом всю ночь под синей луной он шел и шел, шел и шел долгим Осиновым плесом, пока на рассвете не увидел над собой кривые башни Столбов — будто в лесах сдохла огромная каменная кобыла и теперь валяется на берегу, задрав окоченевшие ноги. И от Столбов он свернул направо к веселой деревне Пермяковой. Веселой и разбойной, где розовощекие девки в красных расписных платках пялились на него от колодца и задорно кричали: «Эй, красавец, дай по полушке — покажем ватрушки!..» А он молча пересек Чусовую возле Золотого острова и полез в гору, которая где-то вдали обрывалась в Чусовую утесами Собачьих Камней. Там вместе с Бойтэ возле кедра-ульпы он когда-то искал клеста, что склевал счастливые зерна; искал, да не отыскал. Дорога с горы скатывалась к Ёкве. Сверху деревня казалась ярмарочной холстинкой, на которую для продажи выставили колпаки чумов. Он добрался до жилищ опять только в сумерках и опять увидел неяркий столб света над дымоходом чума Шакулы. Он откинул полог и на четвереньках залез в чум, где было тепло и дымно. Здесь горел очаг, а хозяев, слава богу, не оказалось — ни старика, ни жлудовки. И он просто лег возле огня ничком и зарылся лицом в пыльные шкуры, чтобы заснуть, наконец заснуть, — и заснул.
И тут же проснулся с таким облегчением, словно выполз из-под завала в штольне Вайлугиной горы. Он лежал все так же — ничком, но уже в одних только исподних портах. Кто-то заботливо и нежно обтирал ему спину теплой мокрой тряпицей. Не шевельнувшись, Осташа приоткрыл и скосил один глаз. Стоя возле него на коленях, Бойтэ полоскала тряпицу в котелке. Она была в просторной меховой рубахе на голое тело. Полы рубахи на смуглом животе небрежно сцепляла пара стежков ремешка. В растворе рубахи тяжело перекатывались груди, как волны между бортом барки и причалом. И Осташа сразу понял, что весь путь ему приснился. Вогулка подобрала его под Новиковым камнем, привезла к себе и занесла в чум.
Бойтэ тем временем переползла куда-то назад, потянула за штанины и стащила с Осташи портки. Переставив котелок поближе, она без стыда принялась смывать грязь и пот с Осташиных ног
Бойтэ шлепнула тряпку в котелок, взяла Осташу за плечи и рывком перевернула на спину. Осташа широко открыл глаза и хищно оскалился. Бойтэ сразу увидела, что он готов. Руки ее сжались в кулачки, из которых грязная вода потекла по запястьям в рукава рубахи. Осташа поразился тому, что не увидел в лице девчонки ни смущения, ни оторопи. Наоборот, ее кошачьи черты и не дрогнули, только глаза вдруг расширились, загораясь торжеством и ожиданием.
И Осташа учуял это ожидание. Он молча схватил девку за руки, дернул к себе, уронил на шкуры и перекатился на нее, своими коленями разомкнув ее сжавшиеся бедра. Он ощутил себя и вогулку двумя какими-то деталями, которые сошлись друг с другом ладно и ходко, впритирочку точно, словно для того и были изготовлены. Он навалился на девку так тяжело и внезапно, что у нее руки и ноги выбило вверх и в стороны. Он ударил в Бойтэ собою, как барка ударяет носом в перебор.
Он за этим шел, бежал и полз, он только за этим и рвался изо всех сил, губил людей без пощады. И вот он добрался — заслужил, отбил, завоевал. И сейчас прибой победы раскачивал его на девке, как привязанную лодку на волне. Но и с Бойтэ, что зашипела по-кошачьи, волна смывала всю блеклость и бледность. Раскалялись тусклые губы, яблочным цветом наливались молочно-смуглые скулы, осенние глаза разгорались изнутри разворошенными углями.
— Меня!.. Меня!.. — хрипела Бойтэ рычащему Осташе и поддавала ему под зад пятками, словно коня понукала.
И когда веревку порвало и лодку понесло, Бойтэ завизжала, забилась, выгнулась дугой. Тонкая и слабенькая, она вдруг неудержимо и мощно задвигала плечами, ворочая Осташу с бока на бок. Ей словно не хватало движений, чтобы выразить жар и ярость, и она ногтями полосовала Осташе спину.
— Еще! — требовательно крикнула она, когда Осташа ткнулся мокрым лбом в шкуру.
Она вся была как парус, надутый ветром на разрыв: дрожала мелко и часто. Казалось, сейчас коснись ее кончиком ножа — и она лопнет пополам, как разрубленная саблей.
— Будет и еще, — еле дыша, с угрозой ответил Осташа. Освещенные очагом стенки чума, скошенные к звездной дыре дымохода, сплошь отпотели, словно в чуме, как в домне, варили железо. Было похоже, что звезды расплавились и сверкающими каплями потекли вниз по швам кожаных полотнищ. Бойтэ вдруг с такой страстью оттолкнула от себя Осташу, что он откатился в сторону и на миг почувствовал себя Яшкой Фармазоном, которого застрелили, прокатили сквозь ледяную трубу, выбросили и с разлета накололи на сучья, развесив на мертвых ветвях, как армяк на просушку.
— Это я! Я! Я! — ликующе закричала Бойтэ.
Она единым движением вскочила на ноги, швырнула в Осташу свою рубаху и голой заплясала вокруг очага. Это был дикий, нерусский пляс, когда все тело извивается, груди крутятся колесом, руки ломаются вокруг головы, как молнии в облаке растрепанных белых волос, а ноги разлетаются, раскидывая колени и бесстыже раскрывая мокрое, жадное лоно.
Осташа бессмысленно смеялся, глядя на Бойтэ — гибкую, узкую, сильную, как плеть.
— Я, я нашла тебя первой, Холитан Хар Амп! — пела вогулка, вертясь по чуму. — Это я все придумала, я все подстроила, я за тобой следом всегда мороком неслась! Это я камлала, и Кона умер! Это я камлала, и гора раздавила скит! Это я Шакулу убила — почти убила, да! Это я сгубила Яку, я, я, я!..
— Яшку я застрелил! — весело и ревниво крикнул в ответ Осташа, загораясь ее огнем.
Бойтэ вдруг упала перед ним на четвереньки, протянула к нему руки, расплющив груди о шкуры на полу, и по-собачьи завиляла оттопыренным задом, игриво мотая головой.
— Пусть ты, не жалко! — прошептала она и забарабанила ладонями.
— А зачем?..
Осташа попытался поймать девку, но она тотчас оказалась возле дальней стенки чума — встала, уперев руки в бока, выпятила живот и завиляла бедрами, показывая Осташе язык.