Золото и мишура
Шрифт:
Донья Фелисидад повернулась к Эмме.
— Конечно, я предпочла бы, чтобы она была целомудренна. Но коль уж Хуанито хочет ее, а она, в свою очередь, согласна растить детей в католической вере — я не буду стоять у них на пути.
Впервые за три последних дня, с того самого момента, как на нее обрушилась эта катастрофа, Эмма почувствовала некоторое облегчение.
— Ну? — спросила вечером Эмма, входя в спальню дочери и присаживаясь на край ее постели. — Каково твое мнение о Хуанито?
Обеим им предоставили комнаты для гостей, расположенные на втором этаже. Несмотря на то что обстановка была скудная и порядком обшарпанная, архитектура старого дома была восхитительной, тем более что толстые стены не выпускали наружу прохладу.
— Он очень милый, — ответила Стар, одетая уже в легкую белую ночную рубашку. — Конечно же, он ужасно заикается, однако сегодня днем он так старался быть вежливым и столько всего интересного показал мне на ранчо, что, пожалуй, я могу сказать, что он мне нравится. Ах, мамочка, ранчо просто восхитительно!
— Значит оно тебе нравится?
— Очень! Хуанито сказал, что может научить меня ездить верхом по-мужски, если я захочу. Конечно, я сразу ему сказала, что ни одна леди и не мечтает ездить верхом иначе, чем в дамском седле, но, думаю, если бы я осталась тут подольше, он сумел бы научить меня. Расстояния здесь такие ужасные и сидеть в дамском седле так непрактично. А ранчо такое огромное — как королевство.
— Это королевство может стать твоим дорогая. Я переговорила с доньей Фелисидад. Она сказала, что если ты согласна растить детей католиками, то она не возражает против вашего брака.
— Но Хуанито пока не сделал мне предложения.
— Сделает. И очень скоро. И если все пойдет нормально, то уже в субботу состоится венчание. Тут есть часовня в миссии Святого Хуана Капистрано.
— Да, ты и вправду не теряла времени даром.
— В этом случае действительно не теряла. А после венчания вы с Хуанито поедете со мной в Сан-Франциско, и бал по случаю помолвки, который я намеревалась устроить и для которого я все уже заказала, мы превратим в прием по случаю вашей свадьбы.
— Я вижу, ты все уже продумала: ни напрасных трат, ни напрасных желаний. Действительно, к чему выбрасывать на ветер двести ящиков французского шампанского, что ты заказала, только лишь потому, что я отпугнула жениха?
— Да, я практична, но твой горький тон делает тебя не слишком привлекательной.
Стар вздохнула.
— Извини меня. Впрочем, все это уже совершенно неважно. Я сделаю все, что ты хочешь. При чем тут любовь?
— Когда я выходила замуж за твоего отца, я тоже его не любила, однако потом полюбила, и очень сильно.
— Что ж, тогда, возможно, и я полюблю Хуанито. Кто знает? Возможно, и он полюбит меня. А если и не полюбит, то это не имеет значения.
Эмма сжала ей руку.
— Тебя это может удивить, дорогая, но с Хуанито ты можешь оказаться счастливее, чем с Крейном. — Поднявшись с постели, Эмма поцеловала дочь. — Спокойной ночи, Стар. Я рада, что Хуанито понравился тебе.
— Спокойной ночи, мама.
Оставшись одна, Стар уселась на постели и подняла голову, разглядывая скошенный потолок комнаты — были видны наклонные стропила, разрисованные выцветшими цветами. «Вот и я такая же: выцветший цветок, — подумала она. — Выцветший цветок. Ох, Крейн…» Она зажмурила глаза и сжала кулаки. Нет! Никакого Крейна! Крейн — убийца, криминальный хозяин Чайнатауна. О нем больше и речи никакой не может быть!
Затем Стар вспомнила, как он занимается любовью, и вспыхнула.
Она только-только притушила ночник, когда услышала под балконом мягкий гитарный перебор. Удивленная, она вылезла из постели, подошла и открыла балконные двери. Луны не было, а небо имело потрясающе красивый бархатно-лиловый оттенок. Секунду Стар стояла, очарованная прелестью ночи и мелодичным тихим перебором гитарных струн.
Затем вышла на балкон и посмотрела вниз. Было, однако, слишком темно, чтобы можно было разглядеть кого-то. Тут чистый тенор принялся петь «Ла Палома». Голос принадлежал
Он пел по-испански и совершенно не заикался.
Глава пятая
Хотя в первые после «золотой лихорадки» годы в Калифорнии не было сильных антикитайских настроений, но когда после Гражданской войны тысячи китайцев были привезены для строительства трансконтинентальной железной дороги, слепая фанатичная злоба против них начала распространяться, особенно среди низших классов, представителям которых приходилось вести с кули настоящую борьбу за рабочие места, тем более, что кули готовы были работать практически даром. К 1870-ым годам антикитайские настроения в Сан-Франциско достигли опасного уровня. На распространение таких настроений оказывали также влияние легенды о китайской преступности, о рабском положении «певичек», о драках среди китайских игроков и курильщиков опиума. Был выпущен муниципальный указ о так называемых «свиных хвостах», согласно которому всем заключенным в тюрьмах волосы на голове должны были быть подстрижены до одного дюйма. И хотя очевидно, что это была всего только лишь санитарная мера, чтобы избавить их от вшей, китайцы восприняли этот указ как попытку унизить их, запретив ношение ритуального «хвостика». (Хотя манчжуры приказали китайцам носить «свиные хвосты» именно как знак неполноценности и низкого положения, калифорнийские китайцы превратили его в символ национальной гордости). Был также выпущен указ «О кубических метрах воздуха», направленный против чудовищного перенаселения жилищ в Чайнатауне, а кроме того, было принято решение об уплате пятнадцати долларов за лицензию на открытие в городе прачечной. А прачечные были главным бизнесом кули. «Шесть Компаний», как называлась крупная, уважающая закон китайская организация, постоянно подвергалась нападкам в прессе, которая связывала ее деятельность с нелегальной деятельностью сугубо криминальных тонг, тогда как в действительности «Шесть Компаний» не имели с ними ничего общего. Лидеры «Шести Компаний» выразили протест против принятых указов, рассматривая их как легализацию застарелых предубеждений, и они послали меморандум президенту Гранту, требуя дать им возможность развивать свою экономику. Однако они оказались не в состоянии справиться с волной усиливающихся антикитайских настроений, которые теперь принимали все более жесткую форму: американцы требовали не только запретить дальнейшую китайскую иммиграцию в Америку, но и репатриировать китайцев в Азию. По всей стране создавались тайные антикитайские общества, а случаи насилия в отношении китайцев стали настолько частым явлением, что китайцы начали вооружаться кто чем: огнестрельным оружием, кортиками, длинными охотничьими ножами. Чайнатаун стал бомбой замедленного действия, которую и взорвала тонга Суэй Синг. Началась Тонговая война.
На следующий день после убийства в игорном доме четырех тан кунов Вонг Йем Йен, главарь тонги Хоп Синг, пришел с двумя своими охранниками на Уэйверли Плейс, ту самую улицу, которую китайцы Сан-Франциско прозвали Хо Бун Гай — «Пятнадцатицентовая улица», потому что здесь одна за другой тянулись парикмахерские, в которых стрижка обходилась клиентам в пятнадцать центов. Вонг вошел в заведение своего любимого парикмахера Чин Поя, тогда как оба охранника, толстый Чарли Конг и Эрни By, с пистолетами в руках заняли позицию перед входом.
Вонг потерял свой «свиной хвост» во время двухлетней отсидки в Ливенворте и решил больше не отращивать его, потому что ему нравилось бравировать своим уголовным прошлым. Сейчас же, войдя в узкое помещение, он уселся на единственное парикмахерское кресло, а Чин Пой сразу же набросил ему на лицо горячее полотенце. Чин Пой выбрал бритву и стал править ее лезвие на кожаном ремне, глядя в окно на спины двоих охранников. Когда бритва была отточена, Чин Пой подошел к креслу, запустил руку под полотенце и перерезал горло Вонг Йем Йену так быстро, что тот даже не пикнул. Издал лишь слабый булькающий звук — и безмолвно отошел в вечность. Чин Пой накинул полотенце на его лицо, выбросил бритву в таз и выскользнул через заднюю дверь.